Выбрать главу

– До звонка сидеть на своих местах. – И, нагнув голову, быстро вышла из класса.

Кто был больше напуган? Я, которая это сказала, или она, которая это услышала?

Не успел прозвенеть звонок, как в класс вплыла наша классная руководительница Зоя Васильевна, постоянно беременная, с пигментными пятнами на одутловатом лице.

– Допрыгалась, Давидович. Немедленно приведи родителей. Прямо к директору. Из комсомола ты уже вылетела. Стоит вопрос о твоем исключении из школы.

Во дворе 1951 год. Отец, нареченный безродным космополитом, выгнан из университета. Последовал обширный инфаркт, превративший его в инвалида. Я не могла нанести ему еще один удар…

Постучалась в директорский кабинет. За все школьные годы я была в нем не больше трех раз. Директрису Галину Мефодиевну боялись все, от нее несло могильным хладом.

– Войдите.

При моем появлении Галина поднялась из-за стола, сверкнув опять же – мне везет – орденом Ленина на лацкане костюма, и уставилась на меня оловянными бляшками глаз.

– Я тебя не приглашала.

– Можно с вами поговорить, Галина Мефодиевна?

– Лично мне с тобой разговаривать не о чем. С тобой и твоими родителями будут разговаривать другие товарищи… Ровно через час. А теперь вон отсюда!

Дома никого. Я побродила по квартире, потыкалась в соседские двери. Комната супругов Боренбоймов была не заперта.

Фаина Марковна Боренбойм до выхода на пенсию работала участковым врачом в районной поликлинике, и мама посылала иногда меня к ней за таблетками от мигрени. В ее комоде хранилась куча пилюль. Я выдвинула ящик. Никаких названий ядов, кроме цианистого калия, я не знала, а цианистый калий у нее не водился. Но, перебирая пакетики и бутылочки, я наткнулась на ампулы, на которых было написано: «Morphine Moriartic». «Mourir» – по-французски – «умереть». То что надо. Я отломила стеклянные шейки и выпила две ампулы. Потом взяла на поводок нашу сибирскую лайку Джека и вышла во двор. Мне не хотелось, чтобы это случилось дома. Моросил дождь. Я отстегнула поводок, и Джек понесся за бездомной кошкой. Во дворе – ни души. Я стояла, прислонившись к мокрой поленнице дров, и ждала. Джек изгнал кошку из своих владений, уселся в лужу и поднял на меня светло-карие глаза, спрашивая: «Чего стоим?» Я наклонилась, чтобы погладить его, и вдруг двор покачнулся, поленница помчалась влево, мимо глаз пронеслись мокрые стекла домов, в уши ударил пронзительный собачий визг…

Очнулась я в Куйбышевской больнице. Может быть, морфин и был задуман как «мориартик», но столь древний, что его смертоносные свойства давно улетучились. Я просто отравилась престарелым лекарством, и мой оскорбленный желудок промывали в больнице цистернами воды. Однако попытка самоубийства была налицо, и перепуганная школа совместно с другими «товарищами» решили оставить меня и моих родителей в покое.

Наставники

Среди вереницы бесцветных учителей, тусклыми тенями прошедших через мою жизнь, я вспоминаю двоих, чьи яркие характеры, вместо восхищения, будили во мне ненависть и презрение. Но давным-давно расставшись с ними, я не могу избавиться от сожаления и стыда.

Долгое время после окончания школы являлась мне в ночных кошмарах математичка Мария Григорьевна Тарасова. Седые волосы с куцым пучком на макушке, впалый беззубый рот, на кончике носа – металлические очки с тесемками вместо дужек и одним треснутым стеклом. Носила она темно-синий бостоновый костюм, чулки в резинку и мужские ботинки сорок второго размера. В одной руке Мария Григорьевна таскала авоську с тетрадями, в другой – рейсшину. Этой рейсшиной она любила хлопать нас по головам молниеносным ударом, рассчитанным не на боль, а на унижение. Вдобавок математичка обладала непереносимо гнусавым голосом (вероятно, по причине аденоидов) и сокрушительным чувством юмора.

– Ну-с, начнем Варфоломеевскую ночь! – врывалась она в класс со своей рейсшиной, точно танк с наведенной пушкой. – Давидович, Ручкина, Козина, Петрова и Шерер – к доске.

– Пятерым на доске места не хватит, – раздавался жалобный писк.

Мария Григорьевна плотоядно улыбалась.

– Для ваших знаний более чем достаточно.

Насладившись видом нерешенных задач и недоказанных теорем, математичка усаживалась поудобнее и приступала к вивисекции.

– Так-с, начнем с Давидович (то есть с меня). Практически дегенератка. Точь-в-точь как мой сын. В алгебре ни бэ, ни мэ, в геометрии и того хуже. Я говорю ему: «Стыдись, чудовище, где твои математические гены? Отец твой был почти что Пифагор, и я мозгами шевелить умею…»

А это ничтожество, знаете, что отвечает? «Генетическая теория, мамуля, как всем недавно стало известно, – служанка международного империализма, – вредна, вульгарна и антинародна. Но ты не горюй. Лермонтов тоже в математике не тянул».