— Не могу я на тебе жениться. — Слова прошлись по языку чем-то обжигающе кислым и, свернувшись в тугой неподъёмный комок, упали вниз тяжёлыми громоздкими булыжниками. — Не будет у нас с тобой свадьбы, Любань, ни по осени, ни по весне…
Семь лет назад страх за свою жизнь завязал Кряжина в узел, и, взвесив все «за» и «против», он выбрал для себя то, что считал наилучшим. Смерть отца положила конец паническому страху в душе сына, но, несмотря на своё великое чувство к Любане, уходить от Марьи Кирюша не спешил. Уходить в пустоту, а значит, обрекать себя на неудобства, было глупо, и, ненавидя и презирая себя, он без особых мучений сумел наступить на горло своей гордости, и мысли об одной женщине не помешали ему жить рядом с другой. Выгадывая, высчитывая и взвешивая, он выжидал удобного момента, чтобы совершить безболезненный для себя переход, а пока этого не произошло, принимал как должное всё, что ему предлагала жизнь.
Наверное, для того, чтобы избавиться от боли, человеку нужно вычерпать её из своего сердца до конца, до последней капельки, и только тогда будет возможно обретение самого себя. Устав от отчаяния, неизвестности и бесконечного ожидания, в какой-то момент Люба сумела простить и, отодвинув от себя боль, внезапно поняла, что научилась жить без Кирилла. Осознание этой простой истины потрясло её до глубины души, и, поднявшись над собой, она почувствовала, что свободна от прошлого. Стирая очертания и остроту, время заставило Любашу простить, но забыть предательство она так и не смогла. Обожжённая горькой обидой, её душа ещё болела, но ни ненависти, ни ожесточения в ней уже не было. Утратив способность любить, сердце научилось считать.
Кряжин, исключённый из комсомола, а значит, лишённый каких-либо перспектив на будущее, мог стать только обузой, камнем, способным утянуть за собой в глубину и её, и маленького Мишеньку. Шанс вылезти на поверхность мог дать только Берестов. Роскошный мужчина, состоятельный и щедрый, он был по-настоящему в неё влюблён, и, отогреваясь душой за долгие годы одиночества и отчаяния, Люба была благодарна ему за это чувство. И пусть в тени его всемогущества она могла исполнять партию только второй скрипки: ради того, чтобы ощущать себя желанной и защищённой это можно было пережить…
— Товарищи, не задерживайтесь, пожалуйста! — Скользнув взглядом по красивой паре, экскурсовод перешла к следующему смотровому окну. Окружавшая её плотным кольцом толпа избранных, которым посчастливилось своими глазами увидеть восьмое чудо света, двинулась следом, и уже через несколько мгновений из-за поворота снова зазвучал её голос, только немного глуше: — Широкая магистраль с многорядным транспортным движением, которую вы можете наблюдать из этого окна, — проспект Мира. Термин «проспект» появился в середине девятнадцатого века при планировке Петровского парка и создании в нём улиц-аллей, одна из которых была названа проспектом. После Октябрьской революции в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году в Москве был проложен Народный проспект в Измайловском парке…
— Ты по которому разу эту лекцию слушаешь? — видя искреннее восхищение в глазах Любы, Берестов довольно улыбнулся. — Может, сразу в ресторан?
— Кто же нас туда пустит, пока экскурсия не закончилась?
— Ты лучше спроси, кто нас туда может не пустить, — обняв Шелестову за талию, заговорщически прошептал Иван Ильич и, наклонившись, коснулся губами её виска. Он прикрыл глаза, услышав знакомый запах духов, провёл щекой по шелковистым прядям длинных вьющихся волос и ощутил, как, гулко заколотившись, птицей затрепыхалось его сердце. — Я тебя сейчас съем. — Наклонясь чуть ниже, он легко провёл губами по щеке и, развернув Любу к себе лицом, с жадностью накрыл её губы своими.
— Ты что, Вань, нас же сейчас выгонят. — Уворачиваясь от его настойчивых губ, Люба тихо засмеялась, и от хрипловатых горловых ноток её голоса по жилам Берестова пробежал электрический ток.
— И что ты со мной делаешь? — Шумно втянув в себя воздух, Иван Ильич неохотно убрал руки и огляделся по сторонам. — Хорошо, не хочешь целоваться — пойдём есть.
— Можно подумать, если бы я не отказалась, ты бы пожертвовал ради моих поцелуев обедом. — Люба улыбнулась, и на её смуглых щеках появились ямочки.
— Это вопрос или предложение? — не растерялся он. — Если бы ты только захотела, ради тебя я бы сделал всё, что угодно… Ну… или почти всё. Так мы идём?