— Ах ты, охальник ты эдакий! — чуть не поперхнулась от возмущения Вера. — Что ты такое говоришь? Да я бы никогда не насмелилась на похороны в портках заявиться, тем паче к свекрови!
— Какая ж она ей свекровь, когда её Кирюха на Марье женатый? — одёрнул жену Архипов.
— Да мало кто на ком женат, Любка ей внука родила, — резонно возразила та.
— Если бы не покойный Савелий, царство ему небесное, никогда бы Кирюха на Марье не женился, — вступил в разговор стоявший неподалёку Смердин.
— Кто б на ком женился, а кто — нет, — это ещё тот вопрос, — шевельнув приплюснутыми широкими ноздрями, приглашённый на похороны Филька, вдовый мужичок лет шестидесяти из соседней деревни, сипло хлюпнул носом. — Я вам так скажу: Кирюха — ещё тот жук, не позарься он на Машкино приданое, ничего б из ентой затеи с женитьбой, окромя фантиков, не вышло. Не таковский был Савелий, оглоблю ему в дышло, штоб единственного сына в распыл пустить.
— Да ты Савелия не знал, он же не отцом — волком был. Убил бы парня, как есть, убил бы и бровью не повёл, — мотнул головой Архипов.
— Коли бы схотел — взял бы Кирька шапку в охапку да со своей Любкой мотанул, куды глаза глядели. — От усердия и для большей убедительности Филька слегка согнул колени и пристукнул по замызганной линялой штанине рукой. — А он, Кирька-то, о-о-ой, хапливый! Просчитал, что вмиг, без отца, без матери, может себе капиталу нажить, а Любка от него и так никуды не девается!
— Э-эх, не знал ты, Филька, Савелия, он бы сдох, а Кирюшку из-под земли достал и мозги из него вышиб, — повысил голос Архип.
— Да тихо вы, кажись, отец Валерий читать кончил, — цыкнула на мужчин Вера и, потихоньку отделившись от общей толпы, двинулась ближе к могиле; за ней потянулись остальные.
Народу проститься с Анной собралось много. Подходя к гробу, люди наклонялись над узеньким сухеньким личиком с заострённым подбородком, целовали Анну в холодный лоб, клали в ноги цветы и, бросая сочувственные взгляды на Кирилла, отходили в сторону, уступая место следующим.
Глядя на бесконечную людскую цепь, Кирилл чувствовал, как противно дрожат его колени и как где-то у самого горла бешено колотится горячей птицей сердце, и боялся только одного: поддавшись слабости, упасть. Словно в далёком, чужом сне, он видел, как накрывали крышкой гроб, и слышал, как, разносясь по кладбищу гулкими ударами, молотки загоняли в упругую свежую древесину блестящие гвозди. Ещё полностью не осознав своего одиночества, Кирилл нетерпеливо ждал того момента, когда, распрощавшись друг с другом, эти чужие навязчивые люди со своей назойливой жалостью наконец-то разойдутся по домам и, отдав последний долг той, для которой уже не существовало ни долгов, ни обязательств, оставят его в покое.
— Кирюшенька, если что, так ты заходи, не стесняйся…
— Сиротинушка ты, сиротинушка! Хорошим человеком была Аннушка, душевным…
— Прими наши искренние соболезнования…
Закрутившись цветным хороводом, безликие слова смешались с запахом поздних астр и, замелькав, потащили Кирилла по нескончаемому кругу за собой. Будто гигантская центрифуга, с силой прижимая его к борту, они дробили воспалённое сознание на сотни мелких частичек и, захлестнув мозг горячечной, обжигающей волной, застилали действительность кровавой мутной пеленой. Накаляясь, тонкая нить звуков, доведённая до грани тишины, постепенно переходила из комариного писка в нестерпимо оглушительный грохот, разрывающий барабанные перепонки и стирающий напрочь все другие звуки.
— Кирюшенька…
— Кирилл Савельевич…
— Уходите… — Закрыв ладонями лицо, Кирилл с силой надавил пальцами на глаза, и под закрытыми веками золотистым электрическим каскадом мигом разбежались тысячи блестящих искр. — Вы! Все! Уходите!!! Уходите все! Мне никто не нужен.
Накинув на плечи широкий шерстяной платок, Люба приоткрыла дверь кряжинской избы и, незаметно выскользнув на улицу, повернула за угол. На деревне было тихо, только за дальними тополями, у автобусной остановки, перекрывая бряканье расстроенной дешёвенькой гитары, слышались чьи-то голоса, да откуда-то из-за реки доносился рваный лай собак. Закатившись в бочку с водой, малиновый блин остывающего солнца разорвался на несколько продолговатых неровных полос и, оседая на дно тонкими слоями, стал медленно растворяться в сумерках сентября. После спёртого воздуха дома, насквозь пропитавшегося ядрёным духом солёных огурцов и забористого самогона, чистая стынь улицы показалась Любе особенно холодной. Кутаясь в платок, она зябко передёрнула плечами и, оглянувшись по сторонам, с трудом отворила скрипучую дверь сарая.