— Октябрята — дружные ребята, читают и рисуют, играют и поют — весело живут! — чувствуя, что от восторга его сердце готово разлететься на сто кусочков, Мишаня высоко вскинул голову, и, передавая почётную вахту другу, с чувством исполненного долга сжал Славкину ладонь.
Кропоткин, растерянно моргнув, повернул голову к Шелестову, и в его глазах отразилось полное недоумение. В том, что пришла его очередь читать, не было никакого сомнения, но, как на грех, простая и ясная, десятки раз повторенная под сводами родного актового зала коварная строчка в самый нужный момент напрочь вылетела из Славкиной головы. Подавленно сглотнув, он прислушался к недоброй тишине, нависшей над его бестолковой головой дамокловым мечом, но, бессильный что-либо исправить, уловил только мелкое и частое постукивание своих собственных зубов.
— Только тех…
Шёпот Ларисы Павловны, казалось, был слышен на другом конце длиннющего парадного зала, но на застывшего в столбняке Славку её слова не произвели ни малейшего эффекта. Оторопело моргая, он облизывал дрожащие губы, но вместо заученной строчки, которую ещё час назад знал лучше собственной биографии, в его сознание, растекаясь липким страхом, вползала оглушительно немая пустота. Славик безотрывно глядел на портрет всемогущего вождя всех народов и леденел от предчувствия непоправимой беды, но по-прежнему не мог произнести ни звука. Слабо шевельнув заледеневшими от страха пальцами, он беспомощно задёргал лицом, и его глаза стали постепенно наполняться слезами.
— Кропоткин! Только тех… — пытаясь выкрутиться из неловкой ситуации, Лариса Павловна отбросила условности и перешла с шёпота на нормальный голос. — Только тех…
Противная липкая тишина, нарушаемая слабым гудением люминесцентных ламп под потолком, окутала Кропоткина со всех сторон. Раздавленный её тяжестью и ощущением собственного ничтожества, сгорая от отчаяния и стыда, Славка стоял в строю, и, чувствуя, как, будто ошпаренные, полыхают его оттопыренные уши, всё ниже и ниже опускал голову под укоризненным взглядом Ильича в алых знамёнах.
— Только тех, кто любит труд!.. — неожиданно голос Мишани разрезал студенистую тишину вокруг друга, и, рухнув на алую дорожку ковра, она разлетелась десятками звонких, как колокольчики, детских голосов:
— Октябрятами зовут!
Остановившись перед ковровой дорожкой, родители, вожатые и учителя выстроили детей парами и, замкнув группу, начали медленно подниматься по ступеням Мавзолея.
— Господи, хоть бы тут всё прошло без сучка без задоринки! — Вспоминая неловкую заминку в монтаже, Лариса Павловна поискала взглядом непутёвого Кропоткина, но тот, благополучно миновав ступени, уже успел скрыться в тёмном проёме входа. — Хорошо хоть Миша Шелестов вовремя сообразил, что надо делать, а то был бы мне от начальства нагоняй по первое число. Надо же, как в жизни бывает, — обернувшись к Марье, учительница слегка качнула головой, — такие разные мальчики, а друзья — водой не разольёшь. Вот тебе и без отца! — назидательно добавила она и, замолчав, шагнула в тёмный холодный провал огромных дверей.
— Шелестов?.. Миша?!.
Завертевшись цветным калейдоскопом, разрозненные кусочки сами собой стали складываться в одну чёткую картинку, и внезапно Марья ощутила, как к горлу подступило что-то тошнотворно-солоноватое. Утонув в тягучих звуках траурного марша, она машинально перебирала ногами, а её мысли, сталкиваясь, цепляясь друг за друга, носились в сознании беспорядочным роем. …Вот тебе и без отца… Вот тебе и без отца… Слова учительницы, раздваиваясь, бились где-то в подкорке и, отдаваясь звенящим эхом, разламывали голову на части. Всё верно, всё сходится: смуглый, высокий, с тёмно-карими, как у Кирюши, глазами… Дом на Набережной, в середине февраля тому мальчику исполнилось бы семь, возраст подходящий, всё верно… Верно… Как же она сразу не смогла догадаться?..
Пересекаясь в одной точке, пронзительные лучи прожекторов выхватывали из темноты высокий постамент, на котором стоял гроб с телом великого Ленина. Минька, слыша гулкие удары своего сердца, до рези в глазах всматривался в знакомые черты, и по его телу пробегал озноб восторга и бесконечной, какой-то высокой и пронзительно-звонкой гордости. Стараясь не растерять из этой незабываемой, одновременно страшной и величественной картины ни одной крупицы, Минька жадно перебегал глазами с вишнёвого бархата высокой подушки на серебрящиеся зеленовато-голубые драпировки у изголовья и, сражённый увиденным воочию чудом, не слышал и не видел ничего вокруг себя.