— Это каким-то образом касается Любы? — Сердце Кирилла пропустило несколько ударов и, болезненно заныв, часто забилось в груди.
— Да, — собираясь с силами, Горлов набрал побольше воздуха. — Я не знаю, как тебе об этом сказать. Возможно, мои слова покажутся тебе странными… но я очень сомневаюсь, что твоя Люба сдержит слово и выйдет за тебя летом замуж.
— Почему?
— Потому что она уже замужем.
— Что? — не веря своим ушам, Кирилл отступил на шаг назад. — Что вы такое говорите?
— То, что есть, — от волнения голос генерала сухо щёлкнул.
— И вы думаете, я вам поверю? — Отшатнувшись ещё на шаг, Кряжин прищурился, и его глаза нехорошо сверкнули.
— Думаю, нет, — с расстановкой произнёс Горлов, — даже скорее всего — нет. Но я должен был тебе об этом сказать, а уж верить или нет — дело твоё, — голос генерала дрогнул.
— Почему я должен вам верить? — Губы Кирилла болезненно изломались, и, скривившись, его рот сполз на сторону.
— Потому что я тебя люблю.
— Бред какой-то! Этого не может быть! Вы не знаете, вы же ничего о ней не знаете! — сдавленно прохрипел он. — Это какое-то безумие, ошибка! Нет… Нет! — Прижав пальцы к вискам, Кирилл резко замотал головой.
— Я понимаю, насколько тебе сейчас больно и горько, но всё, что я сказал, всё до единого слова — правда, — глухо произнёс он. — Если бы я мог взять хотя бы часть твоей боли, если бы я только мог…
Подняв на Горлова больные глаза, Кирилл шевельнул побелевшими губами:
— Кто… он?
— Кирюшенька…
Болезненно скривившись, Кирилл дёрнул ноздрями и впился ногтями в ладони рук:
— Кто он?!!
— Иван Ильич Берестов, — тихо прошептал генерал, и, расколовшись на мелкие кусочки, синее апрельское небо со звоном рухнуло Кириллу под ноги.
Разлетевшись на тысячу острых осколочков, синяя апрельская высь осыпалась под ноги Кириллу серыми мурашками асфальтовых крупинок и, съежившись, уместилась в одну неровную маленькую лужицу на тротуаре.
— Дур-рак! — Топнув в центр опрокинувшегося на асфальт неба, Кряжин сжал кулаки, и его лицо приобрело землистый оттенок. — И когда же… — Словно споткнувшись на слове, он на мгновение умолк и, с трудом протолкнув в горло тугой, упирающийся комок, зло сверкнул глазами. — Хотя, какая теперь разница…
— Прости меня, Кирилл.
— За что? За то, что вы не захотели, чтобы в меня, как в огородное пугало все кому не лень тыкали пальцами? — Опустив руки в карманы плаща, Кряжин нащупал связку ключей от квартиры и, с силой сжав её в ладони, почувствовал, как их зубцы и бороздки впились в кожу. — Накрылись мои шторки на окошках и горшочки с геранью! — Шевельнув ноздрями, он нервно хохотнул, но смех вышел хриплым и глухим, точно воронье карканье глубокой осенью.
Глядя в мелко подёргивающееся лицо Кирилла, Горлов ощущал себя невольно причастным к этой немой боли, заполнявшей собой всё свободное пространство вокруг, и оттого вдвойне виноватым и несчастным.
— Что ты теперь собираешься делать?
— А что бы на моём месте сделали вы?
— Не знаю, — честно признался Горлов. — Наверное, собрал бы чемодан и уехал куда глаза глядят.
— А если они не глядят никуда? — жёстко спросил Кряжин, и по тому, каким тоном были произнесены эти слова, Артемий Николаевич отчётливо понял, что для себя Кирилл уже всё решил.
— Ты пойдёшь к ней? — негромко спросил он.
— Для чего? — Окинув взглядом засаженный тюльпанами газон Александровского, Кирилл вдруг представил, что вся эта зелёная масса так и останется стоять, вытянув кверху узкие шеи и плотно сжимая слипшиеся пригоршни нераспустившихся цветов. — Люба сделала свой выбор, хотя, видит бог, я никогда не смогу понять, что заставило её поступить подобным образом.
— Может быть, есть что-то, о чём не знаем ни ты, ни я? — с надеждой предположил Горлов.
— Может быть, и есть, — оборвал его Кирилл, — только это теперь не имеет никакого значения: что сделано, то сделано. Вы меня простите, Артемий Николаевич, но мне нужно идти.