Внезапно мне почудилось, что все вокруг разговаривают невероятно громко. Волны звуков одна за другой перекатывались через меня. Дома Барбара, вероятно, купается сейчас в ванне — она плещется и напевает где-то там, в двухстах милях отсюда, напевает какую-нибудь свою тарабарщину, в которой для меня порой было больше смысла, чем во всем, что я слышал за целый день. Иногда она продолжала тихонько радостно напевать что-то про себя еще несколько минут после того, как ее уложат в постель, — казалось, она вспоминала все приятное, что произошло с ней за день, и чувствовала себя счастливой. А я вот сидел тут, в Американском баре, и знал, что, если мне не повезет, буду и завтра вечером и послезавтра вечером снова сидеть здесь или в другом таком же месте. А Тиффилд уже прикончил третью порцию мартини, и, значит, вскоре мне предстоит слушать сальные анекдоты.
И я должен буду смеяться. Громко смеяться, подумал я, когда он начал скучный, затасканный анекдот о священнике и проститутке. Тут одной улыбкой не отделаешься. Угождай ему, держи его в хорошем настроении, сказал мне Браун, дай этому старому борову все, чего он ни попросит. Рассердишь его — рассердишь меня… Нет, этого он не говорил, но это так. Тиффилд — это Браун, и Браун — это Тиффилд. Тиффилд весит около семидесяти килограммов и не покупал себе нового костюма с 1930 года; Браун весит около ста килограммов и регулярно посещает Бонд-стрит и Сэвайл-роу, но это различие чисто внешнее. Они были, в сущности, как бы одно лицо; некий старик, которого я должен ублажать любой ценой, ибо я у него в руках.
Голоса звучали все громче, чиркали спички, щелкали зажигалки, кусочки льда звякали в бокалах, деньги переходили из рук в руки… Я был в двухстах милях от дома и слушал, как богатый старик в довоенном пятидесятишиллинговом костюме рассказывает анекдот, который я слышал еще в начальной школе в Дафтоне. Рассказывает слово в слово то же самое, что и Чарлз, только не так весело и остроумно.
— «Я уже это пробовала, — говорит она, — но всегда начинаю икать».
Тиффилд громко расхохотался. Это был сухой, похожий на кашель смех: старые, высохшие голосовые связки вибрировали с трудом. Я, словно эхо, вторил ему и, чувствуя, как фальшиво звучит мой смех, поспешил в свою очередь рассказать анекдот о слоне и монахине. Тиффилд смеялся так, что под конец и в самом деле раскашлялся и никак не мог остановиться; казалось, кашель держит его за дряблую шею с твердым намерением вытрясти из него душу. Лицо его побагровело. Я встревожился не на шутку: если старый боров сейчас окочурится, это будет совсем не кстати. Он еще не подписал контракта, а без его личной подписи эта бумага не имела никакой цены. Я уже подумывал, не расстегнуть ли ему воротничок, когда кашель внезапно утих и Тиффилд перевел дух. Он вытащил из кармана большой носовой платок с красными разводами, вроде тех, в какие мастеровые завертывают свой завтрак.
— Вы меня в конце концов уморите, мой мальчик, — сказал он. — Где вы слышали этот анекдот?
— От одной приятельницы-актрисы, — сказал я.
Джин рассказала мне его в субботу на вечеринке у Ринкменов. Она, кроме того, дала мне еще свой лондонский телефон. И сейчас она, вероятно, в Лондоне. И я в Лондоне. И, конечно, Тиффилд пожелает после обеда отправиться прямо домой. Я по-прежнему сидел в Американском баре в двухстах милях до дома, и голоса звучали все так же назойливо громко, но я их уже не замечал. И Барбара перестала напевать.
— От одной приятельницы-актрисы? — повторил Тиффилд. — Если бы только я был помоложе… — Он крякнул. — Пожалуй, я не откажусь еще от одного мартини. Я заслужил его, по правде сказать. У вас, у молодежи, приятельницы-актрисы, а у нас стакан джина… так уж оно повелось…
— Вы в самом деле?..
— Да. А потом мы подумаем насчет обеда. Она живет в Лондоне, эта ваша приятельница-актриса?
— В Кенсингтоне, — ответил я.
Он покосился на блондинку.
— Ее показывали по телевизору, — сказал он и назвал ее имя.
Мне никак не удавалось припомнить, где я видел эту ультрасовременную кошачью мордочку, но, услышав ее имя, вспомнил сразу. Примерно с полгода назад оно было во всех газетах: «Злоупотребление алкоголем. Жена делает карьеру. Муж опускается на дно».
У Тиффилда блестели глаза.
— Странную жизнь ведут эти люди, — с удовлетворением заметил он.
— Некоторые из них — да, — сказал я.
Джин не попадала дважды в газеты как ответчица в бракоразводном процессе и не сжила еще со света ни одного мужа, но ведь Джин не сделала еще и настоящей, головокружительной карьеры. И Джин, когда у нее долго нет ангажемента, всегда может возвратиться в Уорли и заняться домашним хозяйством: она работает с предохранительной сеткой, ей нечего бояться.
Я снова поглядел на блондинку. Один из мужчин что-то говорил ей, и она, слушая, наклонилась вперед. Ее черное платье было так сильно декольтировано, что казалось просто невероятным, как оно еще может прикрывать грудь. Я отвел глаза. Мне было как-то совестно испытывать к ней вожделение. Я знал, что́ сделало таким пустым и безжизненным ее лицо, знал, чего это стоит — балансировать на туго натянутой проволоке там, наверху.
— Обворожительна, — сказал Тиффилд. — Будь я помоложе, я бы спросил вас, нет ли у вашей приятельницы хорошей подружки. — Он вытащил из кармана часы. — Пять шиллингов, — сказал он. — Пять шиллингов в тридцатом году. И с тех пор ни единого пенса не было истрачено на починку. Они будут ходить еще долго после того, как эта игрушка, которую вы носите на руке, откажется работать… — Он уставился на часы. — Такие часы подымают дух, я верно вам говорю. Однако время летит. Да, время летит. Нам в самом деле пора подумать об обеде.
Он подумал об обеде весьма основательно и не без успеха, начав foie gras.[1] Здесь в первый и последний раз он проявил некоторую нерешительность, не зная, не отдать ли предпочтение икре. Затем он перешел к форели, цыплятам en cocotte[2] и crêpez suzette.[3] За обедом он разговаривал мало и ел очень сосредоточенно, заткнув салфетку за воротник. Между переменами он курил мои сигареты и выпил львиную долю вина — рейнвейна, vin rosé[4] и мадеры. Я не участвовал в выборе вин, он заказывал их по своему вкусу, и всякий раз, как на столе появлялась новая бутылка, я удостаивался небольшой лекции, в которой он разъяснял мне, почему его выбор пал именно на это вино.
Нам была хорошо видна танцевальная площадка, и в этот вечер там танцевало очень много молодежи. Девушки обменивались партнерами — казалось, они все хорошо знают друг друга и собрались сюда, чтобы вместе что-то отпраздновать. Никто из них не был здесь по долгу службы, все они тратили свои личные деньги, и для них этот вечер был приятным событием; они веселились, им будет чем вспомнить эти танцы в «Савойе». Одиннадцать лет назад в Дафтоне я регулярно посещал ресторан «Локарно». Там я сидел за столиком на балконе, пил, ел и смотрел на танцующих. Я ел сосиски, пил чай или кофе, и костюм мой стоил не тридцать пять гиней, а что-то около десяти. Но тогда я тоже ходил туда как частное лицо и тратил свои личные деньги. И я был волен в любую минуту присоединиться к танцующим.
Я отодвинул в сторону свои crêpez suzette. Тиффилд поглядел на меня поверх пустой тарелки.
— Вы даже не притронулись к ним, — сказал он с некоторым укором. — Нет аппетита, мой мальчик?
— Я не голоден, — сказал я и стал смотреть на танцующих. Юбки женщин развевались в румбе. Нет аппетита, лошадка потеряла аппетит, служащий фирмы потерял аппетит, зятек потерял аппетит…
— Вы должны это съесть, — сказал он. — Это совершенно восхитительная штука. — Он все еще держал в руке вилку.