Меджи думал, что я буду шокирован. На самом же деле я был приятно взволнован. Впрочем, это произошло семь лет назад. Теперь блеск имени Сент-Клэров потускнел в моих глазах. Тем не менее стоило мне оказаться где-нибудь за пределами Уорли, и я всегда ухитрялся ввернуть в разговоре упоминание о славных предках моей жены: угасающий род, живой пример обреченности аристократии, вымпела, реющие над башней в багровом зареве заката, рог Ронсеваля и прочее, и тому подобное… Но постепенно я стал все реже и реже пускать в ход этот прием — так только, когда случайно вспоминал о нем.
Все это не увлекало меня больше. Я не мог бы точно припомнить, когда именно я сделал открытие, что все они ведь в сущности просто мертвецы, знаю только, что теперь я уже не поглядываю на север так часто, как прежде. Три башни «Каприза», темневшие на горизонте, подчеркнуто романтические и восхитительно живописные, величественное здание особняка, устремленное ввысь, несмотря на свою тяжелую массивность, — все это приятно ласкало мой взор, но уже не имело для меня столь серьезного значения.
Теперь я смотрел на юг, в сторону Беличьего ущелья. Но не в сторону города, не в сторону Снежного парка, раскинувшегося по высокому речному откосу, и даже не в сторону Уорлийского леса, еще дальше, за Снежным парком. Все это я видел и прежде. А вот на замок Синдрема не обращал внимания, пока мне не указала на него Барбара. Я старался взглянуть на него ее глазами, населить его и великанами, и спящими заколдованным сном принцессами, и рыцарями, пробуждающими их от сна. Ничего не получалось. Предо мной был старый замок Синдрема, и только. Тем не менее он был все же неплохой имитацией старинного замка — вплоть до высохшего рва, когда-то заполнявшегося водой, просторного внутреннего двора, вымощенного каменными плитами, и узких бойниц для стрельбы из лука в башенных стенах. И, глядя на него, я отдавался на волю моей фантазии, не менее дикой на свой лад, чем фантазия Барбары.
Одно неоспоримо, думал я: мой дом никогда не даст пищи для детской фантазии. Если вдуматься, то это именно такой дом, какой построит себе всякий здравомыслящий ребенок, стоит только снабдить его достаточным количеством черепицы, строительных блоков и кедрового теса для отделки. Даже ребенок поймет, что серые каменные блоки надо оживить красным кедровым тесом и что гараж должен слегка отступать от фасада, чтобы линия кровли не была уныло прямой. И, вероятно, каждый ребенок поймет преимущества центрального отопления, двухместного гаража и всех прочих удобств. Это, несомненно, хороший дом, и он, несомненно, стоит четырех с половиной тысяч фунтов стерлингов, которые были за него уплачены, и это, несомненно, превосходное помещение капитала, о чем мой тесть никогда не упускал случая напомнить мне, — ведь стоимость его возрастает чуть ли не с каждым днем. И все-таки это не был настоящий, всамделишный, вполне взрослый дом — ни один ребенок, живущий в Воробьином ущелье, не станет глядеть на него по утрам и населять его принцессами, драконами и теплыми великанами. И проживание в этом доме почему-то — не только потому, что он записан на имя Сьюзен — принижает меня как мужчину. Я лишился чего-то, переселившись в этот дом, и, быть может, и Барбара лишилась чего-то.
Я стал оглядывать сад, чтобы стряхнуть с себя уныние, которое вдруг, без всякой видимой причины, овладело мной в это прекрасное весеннее утро. Дел у меня сегодня было по горло, а поработать на свежем воздухе — это именно то, что сейчас требовалось. Настроение у меня стало подниматься. Возьму-ка я устрою Весенний Костер! И вдруг, нежданно-негаданно родилась бунтарская мыслишка: хорошо бы помимо садового мусора бросить в этот костер еще кое-что… Я чувствовал себя задавленным всеми этими приобретениями, всеми материальными благами, которые неустанно накапливались нами на протяжении десяти лет нашего брака и оценивались теперь в две тысячи семьсот фунтов, не считая моего «зефира» и «морриса» Сьюзен. Из года в год я производил заново полную инвентаризацию своего имущества, вместо того чтобы просто вписать в старую инвентарную опись наши новые приобретения, и до последнего времени этот обряд неизменно доставлял мне острое чувство удовлетворения. До последнего времени. Да, до последнего времени. А теперь мне захотелось начать все сначала и как-то по-другому.
Барбара выбежала из дома и устремилась ко мне.
— Папочка, мы опоздаем в церковь! — Как всегда, она восклицала это так, словно нам грозила гибель.
Я поднял ее на руки и подержал немного, стараясь успокоить:
— У нас еще уйма времени, детка. Пропасть времени.
Но она выскользнула из моих рук и принялась тащить меня за рукав к гаражу.
— Мы опоздаем, папочка, мы страшно, страшно опоздаем… — Она расплакалась.
На крыльцо вышел Гарри. Волосы у него были всклокочены, на лбу грязное пятно. Он смотрел на нас, и на губах его проступила едва заметная усмешка. Эту усмешку теперь почти постоянно можно было наблюдать на его лице — с тех пор как в прошлом году он пошел в начальную школу. Без особой натяжки ее можно было назвать непроницаемой или загадочной, но у меня для нее было свое собственное определение. Я называл ее «набобской». С такой усмешечкой европеец-господин на Востоке наблюдает за своими рабами, когда они работают или пляшут для него: «Странные создания эти бедняги, но в них по-своему тоже есть что-то человеческое…» Казалось, я слышал голос набоба, произносившего эти слова, обращенные, может быть, не прямо ко мне, а к какому-то невидимому собеседнику, к кому-то из его собственной касты.
Я вытер Барбаре слезы.
— У тебя выпадут ресницы, если ты будешь так плакать, — сказал я. — Погляди на Гарри. Он никогда не плачет.
Слезы снова полились у нее ручьем.
— Гарри — мальчик! Гарри — мальчик!
Я понимал, что она хочет этим сказать. Ей положено плакать и иметь длинные ресницы. Однако у Гарри ресницы были длиннее. Не далее как в прошлое воскресенье бабушка сообщила ей об этом, и это все еще мучило ее.
Гарри осклабился. Теперь это была уже, бесспорно, очень нахальная мальчишеская рожица.
— Вот уж тебе-то нечего скалить зубы, — сказал я. — У тебя в запасе не так много времени. Смотри, все лицо перепачкано. Ступай! Отправляйся в ванную.
Я слегка подтолкнул его. Он вздрогнул и скорчил гримасу, когда я дотронулся до него, но не сдвинулся с места.
— Чего ты ждешь? — Я уловил раздражение, прозвучавшее в моем голосе, и знал, что оно неуместно, но Гарри почти всегда чем-то действовал мне на нервы.
— Я не могу пойти в ванную, — сказал он.
— Почему это ты не можешь?
— Потому что там мама. Значит, мне не остается ничего другого, как ждать. — Он зевнул, и набобская усмешка снова проступила на его лице.
— Ты прекрасно знаешь, что от тебя требуется. Пойди умойся и надень воскресный костюм.
— У меня нет воскресного костюма, — сказал он.
— Я догадываюсь, что ты хочешь сказать, — заметил я. — Повторяешь бабушкины слова. Тем не менее перестань препираться, пойди и сделай, что я тебе велел.
Барбара, наблюдавшая все это с большим вниманием, перестала плакать.
— Ты противный, Гарри, — сказала она. — Ты никогда не слушаешься папочку.
Гарри пожал плечами. Это был жест взрослого человека и вместе с тем очень характерный для Гарри: он означал, что все, что я там ни говорил и ни делал, не имеет, в сущности, ни малейшего значения.
— К чему весь этот шум? — сказал он. — Сейчас пойду умоюсь и надену мой «воскресный костюм».
И он скрылся в доме. Мне стало немного не по себе, и вместе с тем я не мог не чувствовать своей правоты.
В церкви ко мне стало возвращаться хорошее настроение. Мы около десяти лет были прихожанами церкви святого Альфреда. Вероятно, я начал ее посещать, чтобы угодить теще, но теперь я уже ходил сюда ради собственного удовольствия. Я давно прекратил всякие попытки чем-либо угодить миссис Браун.