Я отвернулся от «сандербэрда» и подозвал такси. Нет, это совсем не так просто. Прежде всего мне совершенно не нужен такой «сандербэрд». Я бы, конечно, не отказался от него, как не отказался бы от шубы из викуньи. Но я уже перестал стремиться к приобретению вещей. Я стремился к положению, к положению, которое дало бы мне возможность действовать так, как мне вздумается. Я хотел, чтобы меня принимали всерьез, я хотел быть не просто зятем босса — я хотел быть самим собой.
Я откинулся на сиденье для удобства и безопасности — как рекомендовалось в обращении, наклеенном в машине. Такси по-прежнему оставалось одним из главных удовольствий, и я не хотел недооценивать тех благ, которые приходят вместе с четырьмя тысячами фунтов стерлингов в год и подотчетными суммами на расходы по делам фирмы. Со временем появится и положение. Браун не будет жить вечно. Его, может, на мое счастье, даже хватит удар — у него для этого как раз подходящий возраст, комплекция и темперамент. А ведь я, как-никак, являюсь отцом наследного принца. Я должен сблизиться с Гарри, мы должны стать друзьями, настоящими закадычными друзьями. Потому что, если мы не станем друзьями, в один прекрасный день папочку могут просто скинуть со счетов. В деловых кругах это случалось уже не раз; мое положение в семье было совсем не уникально.
У меня снова заныло под ложечкой. На этот раз боль была такой острой, что я вцепился зубами себе в руку, стараясь заглушить стон. Капли холодного пота выступили у меня на лбу и стекали на глаза, но я боялся пошевельнуться. Я окаменел от боли, как ребенок, зажав рот рукою. Боль утихла, когда такси свернуло на Кенсингтон-Хай-стрит, но я продолжал сидеть неподвижно, держа правую руку у рта, прижимая левую к боку, словно это могло помешать боли возвратиться. Боль не возвратилась, и я начал думать о модели железной дороги, которую построил Гарри. Он уже закончил ее — настолько, насколько вообще может быть закончена детская конструкция,— закончил еще в прошлом году, перед самым отъездом в пансион; теперь она покоилась на двух плетеных стульях на чердаке. Это была довольно своеобразная модель — железная дорога международного значения, соединяющая Уорли с Цюрихом. На всем протяжении от Уорли до Цюриха городов не было, вся дорога пролегала по сельской местности, и на ее пути среди полей встречались три ветряные мельницы и две церкви, но больше никаких признаков человека. Только на шоссе, которое шло параллельно железнодорожному полотну, стояли грузовик, трактор и паровой каток, да около ярко-голубой реки паслось стадо, а в тени какого-то сооружения — я догадывался, что это цюрихский кафедральный собор,— расположился пастух с отарой овец. Зато помимо овец Гарри поместил там еще слона и леопарда.
Был первый вечер пасхальных каникул. Мы все поднялись на чердак и выключили свет. Когда большой, отливающий серебром дизельный поезд вылетел из туннеля, его фонари осветили только собор и овец. Фигуры слона и леопарда смутно темнели где-то в глубине. Поезд оставил почту в Цюрихе — крошечном Цюрихе, заполненном английскими офицерами,— и тут его фонари вырвали из тьмы слона и леопарда.
Гарри шумно вздохнул и замедлил ход поезда.
— Люди в поезде не верят своим глазам,— прошептал он.— Но они не боятся.— Он снова прибавил скорость.— Они в безопасности, они спешат назад в Уорли.
— А как же овцы и пастух? — спросил я.
— Их должны спасти солдаты,— ответил он.— На то они и солдаты.
Поезд набирал скорость, затем, перед самым поворотом, стал как вкопанный.
— Вот теперь люди в поезде испугались. Они думают, что произошло крушение. А слон сейчас сломает двери, и туда вскочит леопард…— Гарри снова пустил поезд.— Однако все в порядке. И все радуются, что они здесь, а не там, где пастух. Все смеются…— Поезд набирал скорость, приближался поворот, но Гарри не сбавил скорости, и поезд сошел с рельсов.
— Они считали себя в безопасности,— сказал он.— И вот просчитались. Теперь они никогда больше не увидят Уорли.
Я включил свет.
— Пора спать,— сказал я.
Как сейчас вижу его улыбку.
— Мне очень жаль, что произошло крушение, папа, и все сломалось.
— Тебе нисколько не жаль, но это не имеет значения.— Больше он с этой железной дорогой не играл. И то, что я сказал, было верно — это не имело значения. Но между нами что-то было утрачено в тот вечер.
Я разжал зубы и отпустил руку. Боль утихла, но я все еще видел перед собой большой серебряный дизель, разбивающийся на повороте, и улыбку Гарри.
Кенсингтон-Хай-стрит была совершенно безлюдной. С мрачным удивлением я подумал: интересно, куда все подевались. Когда я был моложе, мне всегда казалось, что на улицах вечно толчется уйма народу, а теперь мелькали одни автомобили. Если подойти поближе, видно, что за баранкой всегда кто-нибудь сидит. Но скоро и этого не будет. В один прекрасный день все машины станут ездить сами по себе, без пассажиров, куда им вздумается, а мы будем прятаться в домах, ожидая, чтобы они проехали мимо. Но они будут ехать, ехать и никогда не проедут. Их великое множество — как китайцев.