И, хотя солдат предстал перед Серафимой в самом скабрезном виде, Серафима, знающая настоящую цену фунту лиха, пожалела его. И если бы у нее в эти минуты был с собой кусок хлеба или деньги, она без промедления отдала бы их инвалиду. Ей от души хотелось испытать чувства удовлетворения за оказанную в тяжкие минуты помощь бедолаге. Но, увы. Руки пусты…
— Ты говоришь, на севере довелось воевать? — воскликнул взволнованно солдат и сорвал с себя шапку. — Вот это да! Вот это встреча! Браток! И я же оттуда! Смотри — осколком меня там шандарахнуло по калгану, когда в атаку поднялись.
— М-да… Крепенько досталось, — покачал головой инвалид, — много тут стало кругом железок летать, больше чем галок: кого по башке огреет, кому руку оттяпает…
— Ты, случась, не в 17-й армии был? В каком месте?
Инвалид поднял свою единственную руку и назидательно пошевелил указательным пальцем.
— Ну, ну, браток! Ты хоть и земляк, а за языком построже посматривай! Военную тайну не выспрашивай! Не ровен час. Посматривать бы надо… Время-то ведь…
— Это правда, это правда. Ты уж извини, браток… А про батю Самсонова слыхивал, может быть, а? Или таблички на дорогах не встречал: «Хозяйство Михайлова»? Про это ведь можно…
— Кому можно, а кому нельзя! — еще раз строго предупредил инвалид.
— Ага! Понимаю, понимаю, браток. Есть такие части, о которых — ни гу-гу! Вот оказия… Встретишь земляка, а и слова не скажи! Ну, может, опосля войны столкнемся: вот уж тогда отведем душу, наговоримся. А я ведь, браток, сейчас уже в таких частях, в которых люди только один раз ошибаются, — низкорослый солдат лукаво, совсем по-детски подмигнул. — Сапер я, браток… Напоролся на мину, и прощай, белый свет.
Какой я остолоп! Развел шашни, соловья баснями кормлю. Я тебе, кажись, говорил, что после госпиталя мне на недельку домой разрешили заскочить. Не знаю — радоваться этому или нет. Слез сколько там было из-за меня! А перед отъездом напичкали меня всякой всячиной. Прямо рассудок потеряли. Стал проверять — вижу: в кармане пачка денег! А зачем она мне на фронте. Эх, кабы снова в свою часть угодить! Хоть и тяжело там у нас, а зато ребята мировые… Соскучился! Хотел почтой опять деньги отправить, но теперь уж все по-другому сделаю…
Солдат еще раз загадочно подмигнул и расстегнул шинель.
— Хватит тебе попрошайничать, тут две тысячи… Бери, после войны сочтемся. Ты, кажись, уж отвоевался…
Увлеченная столь необычной встречей фронтовиков, Серафима не сразу заметила, что кончики пальцев в плохо просушенных валенках начинают дубеть. Протертое во многих местах пальто и обветшалая толстовка все сильнее пропускали к телу свежее дыхание морозца. Нужно было уходить или, по крайней мере, отогнать эту стынь резкими движениями. Еще раз взглянула на инвалида, по давно немытым и небритым щекам которого с трудом пробирались крупные слезы.
— Век не забуду тебя, милашка, век! И детей заставлю за тебя молиться! — чуть не навзрыд произнес инвалид.
Милашка… Это слово с недавних пор звучало для Серафимы, как злой навет, как криводушное признание, как презрительная насмешка. Услышав его сейчас, она передернулась, помрачнела. Неужели не удастся ей никогда и нигде отвязаться от этой липучки, от этого репья? Этим словом ее наградили за доверчивость к своим и чужим чувствам, которые смогли вытеснить из ее души все: и благоразумие, и контроль над собой. Но ведь все это прошло?
Терзаясь мыслями, она все еще смотрела на этого зачуханного плачущего горемыку. Потом Серафима почувствовала, что с ней начало твориться что-то неладное. Глаза расширились до предела, остекленели, затряслись руки, которыми она поправляла сбившийся набок платок…
Одна из женщин кинулась было помочь, но остановилась, заметив, что болезненное состояние так же быстро исчезло, как и появилось.
— Сырезкин! — громко выкрикнула Серафима.
Да, теперь у нее не было сомнения в том, что перед ней Петр Сырезкин, что эти взъерошенные, скатанные в грязные сосульки волосы еще сравнительно недавно представляли собой всегда обихоженный чуб. А в обрюзгшем лице только хорошо знавшие его люди могли бы найти следы былой привлекательности лихого гармониста, растревожившего столько девичьих сердец и ни одного не успокоившего, и ни одного не осчастливившего. Без особого труда Серафима угадала, что Сырезкин был в изрядном подпитии. И в этом, пожалуй, была главная причина его слез.
Окрик Серафимы резанул слух Сырезкина как раз в тот миг, когда он намеревался брать деньги от солдата. Рука Петра застыла, как приподнятый шлагбаум. Прежде чем взглянуть на Серафиму, Петр размашистым движением рукава шинели сбил со щек крупинки слез.