— Прекрасный крюшон! Слыхала ты про такой напиток? Что-то вроде морса или лимонада, но немного смачнее, — приговаривал Сырезкин, наполняя стаканы. — Говорят, привозят его откуда-то из Абиссинии. У нас не могут пока делать…
Сырезкин пододвинул к себе тарелочку с икрой и подмигнул гостье.
— Только пьют его без роздыху, сразу… Я тоже, правда, еще не пробовал такого… Друг Терентий рассказывал… Специально для омоложения пьют…
— Так что же мы так… Одни… Нехорошо ведь. Надо подождать вашу Ксению…
— Да ты брось об этом. Да, я совсем забыл тебе сказать. Только сейчас вспомнил. У нее зуб коренной бабахает. Никакой жидкости в рот нельзя брать. Может, она сгоряча даже в город махнула к врачу. Все утро галдела мне об этом. Ну, ладно, давай отпробуем этой заграничной водички! — чуть ли не приказным тоном заявил Петр и, не моргнув глазом, быстро осушил стакан.
Серафима, сделала несколько крупных глотков, потом с испугом оторвалась от питья и прикрыла ладонью рот. Секунды две выпученными глазами смотрела на Сырезкина. Потом убрала руку и глубоко вздохнула.
— Что ты мне налил? Что ты наделал? — с тревогой произнесла Серафима. — Я же сейчас опьянею, а мне на слет, грамоту, сказали, вручать будут… Это же… Не знаю…
— А я и вправду, конча-епанча, что-то сморозил, — допив стакан и скосив в сторону глаза, согласился Петр. И вдруг спохватился: — Эх-ма! Да я же вместо крюшона ликер в этих потемках хватанул! А крюшон вот он, стоит и ухмыляется. Гостей я поджидал, ну и принес эту бутылочку. Вот-вот тронзель-мензель проклятый, слышь… Не найдешь такую… По блату в городе достали… Ты, конечно, не подумай, что мне-то жалко для тебя… Ни в коем случае! Для тебя ничего не жалко! Хоть и золота. Лишь бы приятность доставить. А то, вижу, ты на меня уже волком смотришь, разорвать готова… Ты яблоки, конфеты… вот икру. Ничего плохого от мизера не будет. Сухость только во рту пропадает…
Серафима протянула руку к яблокам. В голове начало расплываться что-то теплое, убаюкивающее. Она перестала ворчать на Сырезкина. Сразу же заявил о себе и аппетит. От сладкого перекинулась на икру, на сыр, масло.
— Угощайся, угощайся, милашка! — пододвинул Петр коробку с пересыпанными сахарной пудрой кусками рахат-лукума и взглянул на недопитый стакан. — Что ж добру-то пропадать? Раз так уж вышло, давай держи малость, и я себе немного добавлю… Хорошая штука. Говорят, через границу тайком провозят.
— Ты же говорил, что крюшон у тебя какой-то абиссинский, а теперь и ликер…
— И ликер тоже из-за кордона. Эх, и штука… Попробуй, попробуй еще. Он вовсе не пьянит. Для аппетита создан. Тебе после дороги очень хорошо… А то там еще долго толкаться… Голодушка измором любит брать.
От слов Сырезкина веяло добродушностью, способной размыть угловатую скованность, изгнать неловкость. И Серафима снова протянула руку к стакану. Безобидный сладкий напиток, от которого слегка слипаются губы, вряд ли может таить в себе какие-то коварства.
Но оказалось, что напиток требовал к себе гораздо большего внимания и уважения, чем показалось гостье вначале.
Голова приятно тяжелела, захотелось о чем-то поговорить, что-то спрашивать, рассуждать.
Все меньше оставалось от того, что заставляет соблюдать рамки приличия, контролировать, напоминать о делах. Серафима с удовольствием закусила рахат-лукумом, потом выбрала яблоко покрупнее, с румянцем утреннего востока, и хрумкнула зубами.
— А что случилось с твоей Ксеньей? Почему так долго?.. Я не знаю, какая она у тебя… А то устроит скандал…
С минуту Петр с удовольствием наблюдал за Серафимой.
— Она у меня не из таких. Очень уж любит, когда у меня хорошие гости… Сама велит их чаще приводить.
Что-то хотела сказать и Серафима, но нужные слова не подбирались, а мысли расползались в разные стороны, делались неуловимыми.
— Дай я хоть немного тобой полюбуюсь, — подсаживаясь поближе, заглянул в глаза Серафиме Петр. — Ведь столько лет! А еще не забыл… Все годы ты у меня вот здесь… Жалею — упустил я тебя. Кто знал, как бы мы с тобой жили! Когда мил душе человек — вся жизнь твоя — рай небесный!
— К чему это теперь, Петя? Годы, они ведь, как покойники: обратно не возвращаются. У тебя семья и v меня семья. Двое детей. Теперь уж и забыть пора пришла. Я живу хорошо, все ладно.
Сырезкин пропустил за ее спину руку и легким движением притянул Серафиму к себе.
Гостья продолжала что-то тараторить, вряд ли отдавая в том себе отчет, а Петр все это время с трепетом касался ее талии. Наконец Серафима почувствовала, что для выражения лишь одной вежливости столько усилий не требуется. Рука его, подобно обручу, все увереннее и бесцеремоннее сдавливала Серафиму.