Но утренний туман держится в лощине дольше, чем живут обещания Петра Сырезкина. На другой день на вечеринке Петя встречает вновь ту девушку, но отвешивает ей точно такой же поклон, как и всем другим. Да и в разговоре чувствуются скука и безразличие… Теперь он глух для ее страданий…
Отношение парней к нему было заискивающее. Они безоговорочно признавали его превосходство и в силе, и в красоте.
Многие из парней, прежде чем завязывать знакомство с девушкой, допытывались у Петра: какие у того виды на нее. Иначе дело будет бесполезным…
Серафима Петру понравилась сразу. Заворожили его и ее хрупкое тело, и круглое личико с чуть вздернутым носиком. Ему показалось, что, постоянно занимаясь подсолнухом, она просто-напросто прячет свою красоту.
«Эта белочка еще не запаслась орешком, — сделал вывод Петр. — Надо ей как-то угодить».
Но метод любовных интриг Сырезкин не изменил и в отношении Серафимы. «Подойдет сама, бросится на шею… Тогда и калякать будем. Не то — засушу каналью!», — размышлял он.
Теперь Петр, приходя на вечеринку, старался расположиться так, чтобы перед глазами Серафимы всегда была его широкая грудь, а хорошо отработанные и решительные движения пальцев по ладам убеждали, что перед ней парень вовсе не из тех, каких можно встретить всюду и каждый день.
Благодаря Петиному новому вдохновению вечеринки стали проходить веселее, занятнее. По-разному Петр старался обратить на себя особое внимание Серафимы. «Неправда, бестия, сама кинется… — продолжал уверять он себя. — Та еще не родилась, которая сможет увернуться от меня».
Были у него, например, и такие приемы:
— Марусенька! — приглушив гармонику, звал он девушку, сидевшую на другом конце завалинки. — Подойди сюда, голубушка…
Та, загоревшись румянцем, забыв про подруг, уже через несколько секунд сидела рядом с гармонистом. Петр наклонял голову к девушке, но сам искоса наблюдал за Серафимой.
— Ты че, ты че давеча сказала мне, Маня? В голове что-то шумело, не разобрал…
Маруся вначале смущается, растерянно посматривает вокруг, давая понять Петру, что такие душевности не раскрывают при всех.
— Ну чего же осеклась? Второй раз не пожелаю слушать… Говори поясней, не то…
Марусенька, лишенная выбора в своих действиях, наконец решается на последний и отчаянный шаг.
— Чего говорить? Иль не видишь? Зачем рвешь на куски? Ты же на меня тогда так смотрел… Взгляд-то был какой! А я все жду… Пошто ты так со мной?
— Эх, Марусенька! Кто знает, отчего в небе так жаворонки заливаются? — громко пояснял ей Петр. — Не может быть у нас никакой любви. Уж больно ты справна. Душа моя лежит больше к худощавым… А в общем-то, воздержусь пока от всяких любовей: свободушку успею еще потерять, — добавляет он, прикрывая ладонью распахнутый позевотой рот.
Словно от больного укола вздрагивает Марусенька и, прикрыв глаза ладонями, бежит за угол.
Петр провожает ее насмешливым взглядом, а потом исподтишка бросает самодовольный взгляд на Серафиму: «Вот так-то, подружка! Шурупаешь, какой парняга тут, рядышком, находится? Но можно и прозевать! Метнись к нему, авось и не обожгешься…».
Но Петру казалось, что проклятые подсолнухи, с которыми каждый раз приходила Серафима на вечеринки, на нет сводили все его старания блеснуть бесшабашной удалью молодца-красавца.
Серафима очень редко поддерживала хороводы. Когда подруги выходили на круг, она по-прежнему оставалась одна на завалинке и, уткнувшись в лепёху, все так же кропотливо, ноготками вытаскивала из ячеек семена.
Петра начинало бесить. Неужели задевающие за живое звуки гармоники нисколько не волнуют эту соплюшку? Неужели она не замечает новые цветастые рубахи, которые все чаще и чаще стали появляться на Сырезкине? Неужели не поинтересуется: откуда у него столько добра? А ведь она даже не знает, что отец ему оставил после себя кое-что. Не надо быть сильно зрячей, чтобы видеть, как выделяется Петр из всей этой разношерстной, трясущей своими холщовыми лохмотьями, полинялыми сатиновыми рубахами ватаги. А взгляни и на ноги этих зачуханных парней! Не ботинки, а шаркающие растоптанные лапшины! Почему же эта «чужачка», с совершенно безразличной мордашкой и по-чудному вздернутым носиком, продолжает не замечать его?
Петр куражился, старался что-то «отмочить». Все от души, до икоты хохотали, а Серафима, не поднимая глаз, то и дело поворачивалась в сторону, чтобы сплюнуть подсолнечную лузгу. Иногда Петру казалось, что все эти плевки означают оценку всех его затей и стараний.