Не меньше месяца всякие разговоры встречных женщин непременно начинались со слов: «А ты слышала, что Симка отмочила?».
— Вот ведь какие они, приезжие! Не то, что наши! Нашу бабу хоть до смерти убей — никуда не уйдет.
— Это ты правду-матку режешь! Мой ежели что — как шваркнет в ухо! Полетишь с печи — семьдесят думок передумаешь. А ведь этот — пальцем не трогал, не пропойца какой, а ушла. А можа, как мужик, неисправным стал?
А перебралась Серафима, как она сама говорила, на временное жилье — к одинокой старушке, домик которой маячил у самой околицы Самойловки. Хозяйка от души обрадовалась квартирантке. После родственников, одних из которых она пережила, а другие покинули ее, в доме давно не пахло жильем.
Считая себя плохим советчиком в чужих семейных делах, председатель колхоза Курбатов не стал вмешиваться в историю между Михаилом и Серафимой, хотя в душе был против их размолвки. Он полагал, что пройдет немного времени и они сами, без посторонней помощи, разберутся в своих делах.
Большая часть мужского населения, видимо, в назидание своим женам возмущалась Серафимой. Говорили о Серафиме — имели в виду своих жен.
— Да я бы такую бабу за волосы да головой об стенку!
— Кто жене волю дает — сам себя бьет! Была бы моя воля — я из нее бы сыромятину сотворил…
Но подошло время, когда даже самые большие охотники почесать языки почувствовали, что от сплетен о Серафиме уже появляется оскомина. Все уже по многу раз перелопачено, а новенького ничего не добавляется.
Серафима начала осматриваться: что же осталось и чего она лишилась? На председательской подводе она перевезла кое-какой скарб. От большего отказалась, ссылаясь на то, что переезжает пока на временную квартиру.
Из старых подруг добрая половина уже стыдилась того, что раньше дружила с Серафимой. Не замечены были перемены лишь со стороны делегаток слета — Анны и Агафьи. Кстати, Агафья даже воспылала к своей старшей соседке какой-то странной любовью.
После переезда Серафимы Агафья стала захаживать к Волановой почти каждый вечер. Хозяйка — бабка Прасковья — предоставила в распоряжение квартирантки горницу со всем ее нехитрым убранством. Агафья, видимо, считала, что на новом месте подруга не может обойтись без ее помощи. У нее нашлись тысячи советов, как лучше убраться, как сделать, чтобы все было уютным, сподручным, хотя речь шла всего о трех табуретках, двух детских кроватках и кое-каких пожитках.
После разрыва с Михаилом каждая встреча с Агафьей была для Серафимы желанным утешением, хотя и тусклым, но все же окошком в ее мрачных отношениях с людьми. Наивные рассуждения Горюновой порой помогали Серафиме забыться, а иногда даже развеселиться.
Заметила Серафима и то, что Агафья ненароком тянется к малышам, особенно к карапузу Данилке. Она часами не выпускала его из рук, следила, чтобы у него не отсырел носик, донимала ребенка до слез своими поцелуями в тугие кругленькие щечки.
Иногда, глядя на детей Серафимы, Горюнова грустно вздыхала.
— Эх, Сима, Сима… Была бы я такая красивая, как ты… От каждого мужика из нашей деревни заимела бы по одному ребеночку… Подросли бы они немного да как распищались бы на разные голоса: «Мам, мама!». А я их давай всех в охапку сгребать — кругленьких, беленьких, рыженьких… Только с ними надо поосторожней, а то можно подавить…
— Это ты так говоришь, пока их нет, — задумчиво посмотрела на нее Серафима. — Голова закружится. Вот если бы я сейчас одна была…
— Намедни как-то иду я мимо двора Шараповых, — не дав закончить Серафиме, продолжала Агафья, — и вижу у калитки мальчонка, годика два-три… Пирожок с повидлом обсасывает: измазался весь до ушей. А глазенки так и сверкают. Увидел меня, оторвал от губ замусоленный огрызок и тянет навстречу мне. Подошла я к нему, вытерла лицо подолом, потрепала головку и в сторону.
Только сделала два шага — слышу: сзади меня кто-то за юбку тянет. Вот, думаю, какие они — робятки. Приласкай их — и они уже за тобой. А самой так приятно на душе! Поворачиваюсь — и что ты думаешь? Черный кобель уцепился зубами за юбку, уперся лапами и тянет меня к себе, а сам молчит… Вот зараза? Как шибанула я его ногой — чуть через забор не перелетел… Веришь, нет — я уж в этот вечер и смеялась, и плакала…
Серафима не перебивала подругу, задумчиво смотрела на ее крупные и некрасивые черты лица, доставшиеся ей, как это часто бывает в природе, несправедливо, за ее доброту и душевную простоту.
— Вот уже тридцать прожила, — продолжала исповедоваться Горюнова, — а еще ни от одного мужчины теплого слова не слышала. И все из-за проклятой ряботы. В детстве не уберегли — оспой заболела, а потом и конопушки рассыпались по телу, как мухи насидели…