Вспомнился Михаил, не знавший просвета в работе, без ропота каждодневно тянувший свою нелегкую лямку, делая все, чтобы семья жила в достатке, в благополучии. Знала она, что природа наградила его большой добротой, но не дала ему такого, как ей казалось, огненного сердца, каким обладал Сырезкин. И еще вспомнились последние слова Михаила.
— Зря тогда, кажись, Петькину гармонь хлобыснул, — угрюмо говорил он, провожая за ворота повозку со скудным скарбом, который Серафима взяла для себя и детворы. Потом, отпустив поводья коня, добавил: — Надобно вашей свадьбе тогда быть, а не моей. Правильно Петька сказал…
Все это успело еще раз промелькнуть в сознании Серафимы, пока перед ней стояла возбужденная посещением ее бывшего мужа Агафья.
Чем больше говорила Агафья, а точнее — перемалывала уже несколько раз сказанное, тем больше казалось, что она уже безумно заговаривается, наслаждаясь предчувствием близкого счастья.
Смотреть на Агафью Серафиме становилось все труднее. Все, о чем говорит эта простодушная и безобидная женщина, слишком сильно отдает близким и родным. От души хотелось счастья Михаилу, но не хотелось знать, видеть осчастливленную им другую женщину, которая займет ее место в доме и испытает доброту и заботу, предназначенную, как тогда ей казалось, только для Серафимы и ее детей.
— Хватит, ступай! — остановила Серафима Агафью. — Потом когда-нибудь доскажешь. Некогда мне. Стирки по горло.
Агафья спохватилась, что отрывает от дела человека, и решительно сделала шаг назад, к двери.
— Ты не взыщи, — оправдывалась она. — Не буду перед тобой врать. Только за одним словом заскочила к тебе. Завтра понесу Михаилу две рубахи и две майки постиранные и поглаженные. Состряпаю вареники со сметаной и творогом. Скажи: он такое ест или нет? Или что-нибудь мясное?
— Боже мой! — чуть не со слезами обернулась Серафима к Агафье. — Да иди же ты, иди!
— Ой! Иду, иду, Симочка! Ты уж не брани. Данилка, а что папе передать? Что ему сказать? Я завтра к нему пойду!
— Буку, буку… Хотю! — не отрываясь от кубиков просюсюкал Данилка.
— Скройся же ты с глаз, уходи! — еще раз выкрикнула Серафима и начала теснить Агафью к двери.
Агафья, видимо, не поняла причины раздражения подруги и объяснила все это лишь плохим настроением. Наивная женщина, над которой ради шутки и веселья можно было легко подтрунить, теперь истязала Серафиму. Она еще раз появилась в доме Прасковьи к вечеру следующего дня. Воланова заметила на ней неношенное, очевидно, сбереженное и залежалое в сундуке, платье.
Было видно, что сшито оно не слишком умелой рукой портнихи. В плечах сильно давило, зато ближе к талии было просторным. Цветной сатин с крупными сборками вольготно расходился вширь и длину и в нижней части походил на большую граммофонную трубу.
Не ускользнуло от Серафимы и то, что ныне Агафья была не столь сияющей, как прежде. Из-под платка уже не выглядывала специально выпущенная для красоты прядь волос, в глазах не сверкали счастливые огоньки. Порог переступила человеком подневольным, омраченным.
Появление Агафьи вновь вызвало досаду у Серафимы. Но, заметив странные перемены в лице и одежде подруги, зажглась любопытством.
— Матушки! Што с тобой, уж не случилось чего? Лица нет! Порыхлела вся вдруг…
Агафья начала тереть уголками платка глаза и без приглашения опустилась на лавку. Вначале она, видимо, хотела что-то сказать, но вдруг зарыдала, закрыв лицо руками.
— Да ты што? Кто тебя? — пугливо отшатнулась Серафима. — Возьми ты себя…
— Нет мне в жизни счастья, — взахлеб обрывками произнесла Агафья. — Чем я перед господом виновата? Что я ему? Почему все для других, а не для меня?
Слова Агафьи были похожи то на причитания плакальщицы, то на хныканье обиженного ребенка. И она еще долго не могла ничего объяснить Серафиме.
А произошло с Агафьей следующее.
Утром рано, чем свет, она уже закончила домашние хлопоты и, не чуя ног, бросилась к дому Волановых. Имея такой «мандат», как стопка отутюженного белья, Агафья без всякого разрешения влетела в прихожку. Но сразу остановилась, как перед непролазной топью.