— Да иди, иди ты, Дусь, домой… Неужели в такой час работать? — упрашивали ее.
— Отдохни, поспи хоть малость…
— Твою норму всем вместе, понемногу…
Но Евдокия оказалась неумолимой. Она с еще большим ожесточением начала поддевать деревянной лопатой зерно, подбрасывать его кверху. Через минуту утихомирилась, выпрямилась, провела рукой по лбу и взглянула на подруг, давая понять, что хочет дать кое-какие пояснения:
— Семка не заслужил того, чтобы я из-за него лоб об пол разбила. Поплакала — и буде. Хватит я слез пролила при живом… Тело от синяков начало отвыкать, как призвали… Верьте — нет, чудная жизнь у меня получилась. Бывалоча, за день ни одного слова не проронит, ни разу не взглянет на меня, а я все понимаю, знаю, как и что ему нужно.
Вот так и жила. Видите, какой храбрый был. Бывалоча кричит: «Подай мне табуретку!». Я, как дура, несу. А он взберется на нее — да по щекам мне… Храбрый, смелый был он у меня, а вот как попал на фронт — немцы быстро ему крылышки подрезали… Оказывается, только с бабами ему воевать на роду было написано…
А примерно через месяц сельчане были удивлены резкой переменой в настроении Евдокии. К кучке людей подошла сияющая, то и дело взмахивая рукой, в которой виднелся небольшой лист белой бумаги.
— Вот, смотрите… А я ведь, дура, чего не намолола на Семена. Ох, и языкатые мы, бабы-то! — звонко расхохоталась она.
Женщины тревожно переглянулись, подозревая что-то неладное с головой Изотовой.
— Семка-то живой! Писарь у них там поднапутал, по ошибке похоронку прислал. Вот смотрите: извиняется, холера. Это ладно вот я такая, бесшабашная, а для других сколько бы горюшка подкинул… А Семку-то моего за храбрость к ордену хотят.
Похоронку на нелюбимого мужа получила и не показывала никому. Зато сейчас это извинительное письмо Евдокия совала под нос каждому, кто попадался на дороге:
— Вот ведь он каков, Семка-то! Наверное, он на мне поднаторел, паразит, научился. Выходит не только меня умеет колошматить! И фашистам шеи сворачивает! Это хорошо, это ладно! А наши бока не такое видывали — ничего с ними не станется, ежели раз-другой и ширнуть по ним… За все ему прощаю, пусть только гадов похлеще лупит!
XXIX
После неожиданного призыва Михаила Воланова в армию прошло несколько месяцев, и Серафима мало-помалу начала успокаиваться, приобретать душевное равновесие. Она все чаще вспоминала слова Михаила перед отъездом о детях, о той благодарности, которую он выразит за заботу о них, когда возвратится после войны. Радостное, чуть-чуть опьяняющее чувство испытывала Серафима, когда еще и еще раз вспоминала минуты последней встречи с Михаилом. Она вспоминала каждое слово, сказанное им, придирчиво восстанавливала каждую нотку его голоса. И всякий раз с удовлетворением отмечала, что ни злопыхательства, ни упрека не было. И тогда Серафима позволяла себе, как это она сама считала, самое дерзкое — спросить у себя: «А может, он все-таки простит меня?».
Нет, ей, конечно, не хотелось такого прощения, о котором говорил Петька Сырезкин: «Простить, чтобы смыть пятно рогоносца, а потом пинком выпроводить из дома». Ей казалось, что простить всей душой может лишь сильный человек, наделенный настоящими благородными чувствами, способный зачеркнуть все прошлое черное ради будущего. Такое не каждому дано. А Михаилу дано такое. И пусть он сделает это грубо, по медвежьи, без оханья и аханья, но зато верно, надежно. И уж коль он решит — его не смутят ни суды, ни пересуды.
Сейчас, когда уже нет здесь Михаила, Серафима все чаще и чаще стала упрекать себя в том, что упустила время для попытки выправить положение.
После всего, что случилось с семьей Волановых, Серафиму угнетали и другие чувства. Только сейчас она по-настоящему ощутила, как нужен этот неторопливый, спокойный, мешковатый человек ее детям, которые жили и живут своей детской надеждой, что скоро в их доме все будет по-прежнему.
Как и многие другие родители, Серафима в этом году не записала Саньку в школу. Пешком до района ходить далеко, а будет ли выделяться транспорт для доставки детей в школу и обратно — никто не знал.
Тянулись безрадостные военные будни. Непосильная работа, недоедание, холод — все это теперь было не в диковинку. Уставшие, еле двигавшие ноги после изнурительного труда люди утешали себя тем, что им все-таки гораздо лучше, чем тем, которые сутками мокнут в глинистых окопах или ползут на развороченную воронками высоту. Ползут, чтобы выбить оттуда врага или оставить там свою жизнь.
И хотя у Серафимы не было никаких уговоров с Михаилом насчет переписки, все же письма от него она ждала со дня на день. Первое время она старалась где-то у околицы как бы случайно задержать почтальоншу, прибывшую из района, задать ей один-два вопроса и потом косвенно выведать, нет ли в толстой сумке чего-нибудь для нее. Сказать поточнее она не решалась, боясь вызвать у многих едкую улыбку или ухмылку насчет того, что когда Михаил был дома — блудила, а теперь вот бегает, письмецо ждет.