В помещении послышался фальшивый кашель, кто-то засуетился, густо засопел.
— А может, Василий Тимофеевич, про жену сам там пристроил? Уж больно ты ей потакаешь! — с досадой выкрикнула Клавдия Макарушкина, безуспешно пытавшаяся в свое время наладить отношения с Волановым.
— Какая она ему жена? Позорище для всего бабского рода!
— А может быть, тебя бы надо было здесь назвать женой? — криво усмехнулся председатель. — Ведь Михаила никто не тянул за язык такое сказать командиру… Нет, голубушка, не туда гнешь! Ну-ка, возьмите, товарищи, газету да обсмотрите все своими глазами…
Газета пошла из рук в руки. Каждый тянул ее к себе, стараясь увидеть написанный «печатными буквами» рассказ об их сельчанине, о человеке, который совсем недавно был рядом с ними и о котором раньше никто не мог допустить и мысли, что он способен на героическое.
Чтобы скрыть свое волнение, Серафима опустила голову и, не отдавая себе отчета, зачем-то начала развязывать и завязывать кисточки шали.
Собрание закончилось так же шумно, как и началось. Расходились все встревоженные и возбужденные. Дома Серафима не сразу пришла в себя. Целый час ходила из угла в угол, не зная, к чему приложить руки. Потом взялась чистить картофель к ужину, а мысли все еще были о собрании, о письме про Михаила, уважении, которое выражают ему все сельчане.
А еще приятно думалось Серафиме о том, что никто сегодня ее ничем не корит, исчезли гадливые насмешки.
К вечеру Санька принес из детских яслей Данилку. Серафима покормила детвору ужином и раньше обычного разобрала для себя постель. Плененная радостными и сладостными мечтами, она быстро утихомирилась.
XXXI
Войне, казалось, нет конца. И хотя дела на фронте стали намного лучше, тревожные мысли о родных и близких, ушедших на передовую, становились все более назойливыми. Не выстоял враг, во многих местах побежал. Теперь уже все сильнее обострялось предчувствие беды: а дотянет ли солдат до победы, вернется ли домой? Не произойдет ли в самом конце непоправимое, о чем страшно не только сказать, но и подумать?
А в деревне все сильнее давало о себе знать безмужичье. Плаксиво смотрели ободранные и просевшие кровли, привольно в свое удовольствие насвистывал ветер между растопорщившихся досок заборов, мучительно, точно при родах, стонали и скрипели провисшие двери, горбились от ветхости сараи, кособенились телеги. Все уже давно наголодалось по мастеровым хватким мужским рукам. Все, что нуждалось в серьезной квалифицированной работе, жило надеждой — «сегодня как-нибудь, ну, а завтра — блины!».
Тянулось лихое время. Заметное запустение заглянуло и в добротно отстроенный дом Волановых. Грибок во многих местах проел пол. Почему-то стала ниже притолока, развалилась кроватка Данилки, и он теперь спал вместе с братом на русской печи. Кабы за всем этим был глаз, немного бы требовалось трудов устранять всякие поломки, поправлять все, что изнашивалось. Но до этого не доходили руки. И поэтому медленно, но уверенно начинала властвовать разруха.
Воланова все чаще поглядывала на почерневший верстак, который стоял в прихожке, на развешанный по стене инструмент. Надолго затих этот уголок. Только сейчас Серафима все глубже начинала понимать, сколько же было живого, бодрого в буйном перестуке молотков, в сухом шарканье рубанков, в плавном движении массивного фуганка, в коротком рыканье поперечной пилы. И около всего этого крепкая, как гриб-поддубок, фигура Михаила. Негромко посвистывая, он перебрасывает из рук в руки четырехгранный брусок, потом, точно целясь из ружья, прищуривается и начинает с торца рассматривать оструганную поверхность дерева. И эти спокойствие и деловитость отражались на всей семье, на ее благополучии. Теперь уже выплывало то, что никем раньше не замечалось, лезло, требовало к себе особого внимания.
Последняя осень для колхоза была безрадостной. Урожай был собран скудный. Хорошо обработать землю не сумели: и техники почти не было, да и людей не хватало. Хлеб перестоял: побывал и под дождем, и под ветром. Колхозникам выдали всего лишь по сто граммов зерна на трудодень. Во всем остальном нужно было рассчитывать лишь на личные огороды и пища, приготовленная из мучного, исчезала, уступая место картошке, которая теперь была и на первое, и на второе. А кто умел добывать крахмал из картофеля, тот иногда готовил и третье блюдо. Хлеб пекли тоже с примесью картофеля, и соотношение в этой смеси постоянна менялось не в пользу муки.
На работе Серафиме приходилось быть от темна до темна. Но и этого времени не хватало. Однако роптать не на кого было. Другим тоже не легче. Шли на работу не с мыслью заработать. Знали, что если заработаешь, то еще неизвестно, когда и сколько получишь. Но знали и то, что по-иному сегодня никак нельзя.