— Нет… Нет… Я кажется с ума сойду, я не знаю, что мне делать…
Серафима соскочила с табуретки, зажала виски ладонями и заметалась по комнате.
— Ничего тут уже не поделаешь, все сделано. Кто мог подумать, что на такое пойдет, мерзавец, — участливо произнес капитан и достал из планшетки ученическую тетрадку и авторучку.
— Чтобы не откладывать дело в долгий ящик — напишите прямо сейчас заявление о разводе, а я вам помогу отредактировать его. Значит, так… Пишите крупными буквами — «Заявление».
— Нет… нет… — испуганно затараторила Серафима, — ничего писать не стану… Я ничего не знаю…
— Как это «не стану»? — пожал плечами капитан и вопросительно посмотрел на Серафиму. — Целый час толковали об этом. Все поняли, все разобрали — и вот тебе на! Нет уж, уважаемая Серафима, давайте не будем тянуть резинку: я не располагаю свободным временем.
— Не стану, не стану.
Капитан начал раздражаться: достал портсигар и, на этот раз, уже не спрашивая разрешения, закурил, жадно затягиваясь.
— Не на блины я к вам приехал. Пишите!
— Не стану…
— Значит, когда нужно было уйти по личным мотивам — вы ушли, а когда требуют интересы Родины — вы в сторону, отказываетесь. Может быть, вы хотите, чтобы ваш муж и впредь продолжал выступать по радио? Так вы хотите? А?
— Я тогда по бабьей дурости… Я вас понимаю… А зачем мне тогда жить? Знаю, как все это плохо… Мне нужно детей до ума довести. Я для них буду верить, что тут какая-то ошибка.
— Какая ошибка! Вам этого мало, что я показал? Или вы тоже сочувствуете своему дорогому супругу? Странно, странно пробудились вдруг у вас родственные чувства. Тут что-то неладно. Так будете писать? — продолжал капитан, как бы намекая, что дело на этом не кончится…
Серафима не могла объяснить военному, почему все-таки она отказывается написать заявление. На все просьбы военного она отвечала одним словом: «Нет!».
Долго еще почему-то слышались ей после ухода военного его назидательные слова: «На себя пеняйте, уважаемая гражданочка! С огоньком играете, с огоньком…».
Очень жаль было писем Михаила, которые он присылал с фронта. Теперь небось где-то их мусолят, что то ищут в них шпионское…
XXXIII
Судьба нанесла еще один удар Серафиме. Расслабленная приятными мыслями о том, что у нее полноценная, как у других, семья, о необыкновенном мужестве Михаила, о хорошем будущем, она меньше всего ожидала такого потрясения. Случилось то, о чем говорят: «Из огня да в полымя!».
И снова Самойловку окутала молва. На этот раз колючая, злая. Если раньше для любителей смачных ощущений, пытавшихся подтрунить над Серафимой по поводу любовных похождений, она всегда находила достойные шпильки, то сейчас, перед нынешней молвой, она чувствовала себя беспомощной.
Уже на другой день она побоялась показаться на людях и впервые за все годы пребывания в колхозе не вышла на работу. От тяжелых дум и безответных вопросов разламывалась голова. Ни на что не хотелось смотреть, ни к чему не хотелось притрагиваться.
Кое-как приготовила еду для детей и для себя — картошку в мундирах — и целый день не выходила из дому. Как потом стало известно, весть о предательстве Михаила разнес по деревне Тырнов.
Вечером домой пришел Санька и рассказал, что вся деревня гудит, все, кому не лень, проклинают Волановых, склоняют их на все лады. Мальчишки Саньке говорили прямо в глаза, что его отец и мать предатели, фашисты. Во все стороны поползли разнородные и разномастные пересуды. Одни сообщали, что создан отряд, который выкрадет у немцев Воланова, и его будет судить трибунал, потом повесят. Другие утверждали, что его сначала привезут в деревню и по-старинному методу разрешат каждому ударить по два раза палкой. Ежели после этого Михаил выдержит, тогда уже его будут судить.
Как ни тяжело Серафиме было идти «на люди», но идти нужно было. Иного выхода она не видела. Понимала Серафима и другое: роптать, возмущаться кем-то не следует. Разве могут эти люди, измученные нуждой и тревогой за детей, мужьев и отцов, которые тянут фронтовую лямку, простить все это? Представляла Серафима и то, как на нее будут смотреть женщины, уже получившие похоронки или встретившие дома искалеченных солдат…
Самую первую «пилюлю» Серафима получила на другой же день. Полуслепая бабка отказалась нянчить Данилку. Выпроваживала старуха Саньку с Данилкой из избы со слезами.