Дождаться, когда же закончится поток этой хлесткой брани, было нелегко, и поэтому Серафима решила перебить.
— А что такое этап, Дмитрий? Это же раньше было такое… — ошеломила она своим несуразным вопросом. — А ведь бабка мне в молодости гадала — ходить мне всю жизнь по ангельским тропам… Имя у меня такое… Серафима. Можа, это и есть ангельская тропа, а? Эти самые этапы?
— Для тебя все найдется… и ангельские, и дьявольские, — сбавив гнев, пробурчал Тырнов. — А в общем, ты собирайся в дорогу… Придут скоро за тобой, змеища недобитая…
Тырнов ушел, а Серафимой снова овладели беспокойные мысли: что же все-таки будет дальше?
А для беспокойства причины были: с Кадкиным произошла драматическая история. Увидев свою одежду, выброшенную на снег и услышав за собой щелчок щеколды, он понял, что ему ничего не остается делать, как быстренько, пока мороз не прихватил его как следует, натянуть одежду и бежать к Тырнову.
Но осечка произошла с обувью. Один сапог он подобрал недалеко от двери, а вот куда Серафима запустила второй — он не заприметил. И обошлось это дорого. Чертыхаясь и проклиная все и всех на свете, он минут десять прыгал на одной ноге по сугробу, отыскивая фетровый сапог. Но снег был глубокий — много не напрыгаешь… Да и ногу уже начало прихватывать.
Почувствовав обреченность, Кадкин в отчаянии бросился к ближнему дому и начал колотить кулаками в дверь. На испуганный вопрос бабки-хозяйки Корней Михайлович ответил громко и резко, назвав себя уполномоченным из района. Этого хватило, чтобы окончательно перепугать бабку. Она громко хлопнула дверью, и Кадкин понял, что ему тут делать нечего.
Стараясь как можно реже ставить голую ногу на снег, он метнулся к другому дому. На этот раз Кадкину повезло. Старичок-хозяин оказался не из робких. Запасшись на всякий случай топором, он быстро открыл умоляющему ночному гостю.
Потом начались оттирания и водные ванны. Но пользы от них было немного. Корней Михайлович почувствовал, что четыре пальца на правой ноге уже бесчувственны. Вначале они были мертвенно-белыми, потом начали синеть и наконец превратились в темно-коричневые отростки.
…С такой ногой лежал Кадкин сейчас в спальне у Тырнова. Положив покалеченную ступню на спинку кровати, он с грустью и с каким-то недоумением смотрел на изуродованную ногу. Возле него угодливо хлопотал Тырнов. Он то и дело о чем-то спрашивал, что-то предлагал, советовал.
— Вы не думайте, Корней Михайлович, что я вам нарочно подсунул такую, — убеждал он пострадавшего, сидя у его изголовья. — Самая настоящая ручная была. Всеобщая была, ей-богу… Петька тут был Сырезкин — так тот повыкомаривал над ней — как хотел… Не знаю, не знаю, что это она с вами так обошлась. Надо бы поближе к ней, к грудям…
— Пентюх ты, ваше благородие… — простонал Кадкин. — Лошадь-то скоро запрягут? Надо засветло до больницы добраться. А бабу-то не тронь. А я-то, безмозглый дурень, клюнул на твою удочку… А что поделаешь? У кобелей бывают жертвы. А бабу-то не тронь. Помочь ей надо — ведь пропадет со своими пацанами. Обязательно помоги, слышишь? Не то проверю — хуже будет…
Тырнов выпучил глаза, хотел что-то сказать, но промолчал.
Серафиме хотелось одного: чтобы Тырнов не вздумал ее преследовать. А уж во всем остальном — надежда на себя. Почти весь день она перебирала всякие варианты добычи продуктов. Остановилась на одном. Как ей показалось — на самом верном. Ехать в город, выменять еды на пуховый платок, который лежит у нее в сундуке со времен свадьбы. Подарила его Серафиме родная тетка. Платок большой, пушистый, приятного дымчатого цвета. Серафима считала его самым дорогим подарком и поэтому все годы берегла.
Много раз в день Серафима пыталась выведать, узнать у кого-нибудь, не отправляется ли кто в город или хотя бы на элеватор, от которого на пеший путь приходится всего лишь три километра. Поиск оказался бесполезным. Серафима решила ранним утром следующего дня выйти на проселочную дорогу и отправиться в тридцатикилометровый путь пешком. На этой дороге могут быть проезжие из других деревень. Авось кто-нибудь разрешит ей подсесть в сани. Другого ничего не остается…
Расчеты Серафимы оказались верными. Через несколько часов она уже была у ворот шумного районного базара, который гудел своим звонким многоголосьем.
XXXX
Наверное, все базары, одинаковы своей бестолковостью, колготней, смешением всевозможных звуков, исторгаемых одновременно и от избытка радости, и от огорчения, от необходимости скрыть плутовавые намерения при купле или продаже.
Без пестроты звуков и одеяний людей, топчущихся здесь по делу и без дела, не может быть базара. Здесь никто не имеет права сказать: «Прикрой, братец, рот!» или «Не ширяй меня в бок!». Да и никто не пытается этого делать. Иначе можно достукаться — кто-нибудь просто-напросто пошлет куда-нибудь, сопроводив при этом словечком неприятным для слуха.