Молодой инженер и на этот раз сдался без боя, позволив себе лишь один скромный протест, который мы непременно отметим: в комнате супругов, в какой они отходили ко сну, был маленький столик; на его широкой ноге лежала тяжелая круглая доска серого мрамора, а на ней стояла статуэтка обнаженного мужчины; мужчина держал в левой руке лиру, опершись ею о выдвинутое бедро. Его правая рука была согнута в патетическом взмахе, словно ее пальцы минуту назад ударяли по струнам; правая нога была выставлена вперед, голова слегка откинута и глаза воздеты к небу. Добавим еще, что лицо мужчины, обрамленное локонами, было необычайно красивым, а белоснежность алебастра, из которого статуэтка была изваяна, придавала фигуре что-то нежно женственное или божественно целомудренное; впрочем, слово божественное мы употребили недаром: согласно выгравированной на постаменте надписи, мужчина с лирой был греческий бог Аполлон.
Но мать поэта редко без гнева смотрела на алебастрового мужчину с лирой. По большей части он стоял, повернутый к супругам задом, иногда служил подставкой для шляпы инженера, иногда на его нежную голову был подвешен ботинок или же на него был напялен носок, невыносимо смердевший и донельзя осквернявший предводителя Муз.
Если мать поэта принимала все это с раздражением, то здесь едва ли было повинно ее неразвитое чувство юмора; она совершенно безошибочно уловила, что носком на теле Аполлона супруг под видом шутки намекает ей на то, о чем вежливо умалчивает: он отвергает ее мир и капитулирует перед ним лишь временно.
Так алебастровый предмет стал настоящим античным богом, то есть существом из мира сверхъестественного, которое вмешивается в мир человеческий, завязывает узлом его истории, интригует и выдает потаенное. Молодая супруга смотрела на него как на своего союзника, и ее мечтательная женственность превратила его в живое существо, чьи глаза временами заволакивались цветом иллюзорных радужек, а уста, казалось, источали дыхание. Она влюбилась в обнаженного юношу, который из-за нее и ради нее был оскорблен. Глядя в его прелестное лицо, она возжелала, чтобы дитя, растущее в ее утробе, походило на этого красивого врага ее супруга. Походило настолько, чтобы она могла думать, будто вовсе не супруг оплодотворил ее, а этот юноша; она просила его, чтобы он своими чарами исправил, переписал, перерисовал злополучное зачатие, как некогда великий Тициан записал своей кистью испорченный холст какого-то мазилы.
Невольно обращаясь к образу Девы Марии, сподобившейся непорочного зачатия и ставшей идеалом материнской любви, которой отец не касается и не мешает, она чувствовала дерзкое желание назвать ребенка Аполлоном, ибо для нее это имя означало бы Того, у кого нет земного отца. Конечно, она понимала, что такое возвышенное имя вызывало бы у всех смех над ней и над сыном и осложнило бы ему жизнь. Поэтому она старалась найти чешское имя, достойное молодого греческого бога, и на ум ей пришло имя Яромил (то есть Тот, кто любит весну, или Тот, кого любит весна); и с этим все согласились.
Кстати, как раз была весна и цвела сирень, когда однажды отвезли ее в клинику; там после долгих страданий выскользнул из нее на запачканную простыню мира молодой поэт.
2
Затем поэта положили в колыбель рядом с ее постелью, и она слушала сладкое повизгивание; ее исстрадавшееся тело было полно гордости. Но не будем завидовать гордости этого тела; до сих пор оно не принесло ей ничего хорошего, хотя и было вполне красивым: при несколько невыразительном заде и немного коротких ногах его украшала необычайно свежая грудь, а из-под тонких волос (столь легких, что едва удавалось сделать прическу) выглядывало лицо, пусть и не ослепительное, зато неброско прелестное.
Мамочка куда больше осознавала свою неброскость, чем свое очарование, особенно если учесть, что с детства жила бок о бок со своей старшей сестрой, которая отлично танцевала, одевалась в лучшем пражском ателье и, украшенная теннисной ракеткой, с легкостью проникала в мир элегантных мужчин, повернувшись спиной к родному дому. Эффектная порывистость сестры утверждала мамочку в упрямой скромности: из протеста она приучила себя любить сентиментальную серьезность музыки и книг.