в глубине слева в углу
на табличке неразборчивое в сумраке имя
«Двадцатилетней давности мгновенья, примите меня!»
Ему открывает старая женщина, выведенная из своего небрежного равнодушия, в какое повергло ее долголетнее одиночество. Она быстро кусает обескровленные губы, чтобы вернуть им хоть крупицу былого цвета; быстро давним движением пытается взбить редкие пряди немытых волос и растерянно жестикулирует руками, чтобы скрыть от его глаз прибитые к стенам фотографии бывших любовников. А потом она вдруг чувствует, что в комнате приятно и что ее внешность не играет роли; она говорит:
«Двадцать лет. И ты вернулся.
Как то последнее важное что встретилось мне.
Я ничего не смогла бы увидеть
загляни я в будущее поверх плеча твоего».
Да, в комнате приятно; ничто не играет роли; ни морщины, ни затрапезная одежда, ни пожелтевшие зубы, ни жидкие пряди волос, ни отвислый живот.
Достоверность достоверность Я уже не суечусь я готова
Достоверность Рядом с тобой красота ничто
Рядом с тобой молодость ничто
Он усталым шагом пересекает комнату (перчаткой стирает со стола отпечатки чужих пальцев), он знает, что у нее были любовники, толпы любовников, которые
промотали все сияние ее кожи
она уже и во тьме не красива
Истертая монета да она обесценена
И старая песня вдруг зазвучала в душе, забытая песня, боже, что же это за песня?
Ты уплываешь ты уплываешь по пескам постелей и лик твой стирается
Ты уплываешь ты уплываешь пока от тебя не останется
одна сердцевина лишь одна сердцевина твоя
И она знает, что у нее уже нет для него ничего молодого, ничего исконного. Но:
В эти мгновенья слабости что меня осаждают
усталость моя увяданье мое это главное и светлое преображенье
будут отданы только тебе
Они трогательно касаются своими сморщенными телами друг друга, и он говорит ей «девонька моя», а она ему «мальчик мой», и заливаются оба слезами.
И нет меж ними посредника
Ни слова. Ни жеста. Ничего за что спрятаться им
Ничего что могло бы скрыть убогость его и ее
Но именно эту взаимную убогость они впитывают всеми порами. Жадно насыщаются ею. Они ласкают жалкие тела друг друга и слышат, как под кожей каждого тихо урчат механизмы смерти. И знают, что они навеки и полностью принадлежат друг другу; что это их последняя любовь, и она самая великая, ибо последняя любовь всегда самая великая. Мужчина думает:
Это любовь без выходов. Любовь что подобна стене
И женщина думает:
Вот смерть может далекая во времени но близкая в своем подобье
нам — глубоко погруженным в кресла
цель достигнута И ноги так счастливы что уже и шагу не ступят
и руки так уверены что уже и ласки не ищут
И осталось лишь ждать когда слюна в устах росой обернется
Мамочка, прочитав это странное стихотворение, изумилась, как всегда, преждевременной зрелости, которая дает возможность сыну осмыслить возраст столь отдаленный; она не поняла, что персонажи стихотворения вовсе не передают истинной психологии старости. Да и студентка, которой Яромил чуть позже показал стихотворение, была неправа, назвав его некрофильским.
Нет, в стихотворении речь шла совсем не о старике и старухе; если бы Яромила спросили, какого возраста персонажи его стихотворения, он, растерявшись, сказал бы, что им между сорока и восьмьюдесятью; он совершенно не разбирался в старости, она была для него далекой и неконкретной; о старости он знал лишь то, что это период жизни, когда человек оказывается за чертой своей зрелости; когда судьба уже завершилась; когда уже нечего бояться той ужасной неизвестности, которая зовется будущим; когда любовь, нами встреченная, последняя и достоверная.
Ибо Яромил был полон тревоги; он шел к нагому телу молодой женщины, словно шел по терниям; он мечтал о теле и боялся тела; поэтому в стихах о нежности убегал от конкретностей тела в мир детского воображения; он лишал тело реальности и представлял себе женское лоно словно тикающий игровой механизм; на этот раз он убежал и вовсе в противоположную сторону: в старость, где тело уже не опасное и не гордое; где оно убого и достойно жалости; убожество старого тела несколько примиряло его с гордыней молодого тела, которое однажды тоже состарится.