В урожайные годы Крещение на Руси веселое: в прорубях на реках крестили воду, и отчаянные головы принимали ледяную купель.
С ночи зазвонили колокола в бревенчатом храме Успения, что в Московском Кремле. Ему откликнулись другие церкви, созывая народ к ранней заутрене. И потянулись люди в храмы.
В Успенском соборе службу правил епископ Исидор. В тесном храме полно народа, горят свечи и красиво поет хор. Душно, хоть створы дверей и распахнуты. Помолился Олекса, выбрался на свежий воздух. Нищие на паперти теснятся.
Звезды гасли, скоро заутреня кончится, и народ повалит на лед, где уже ждет его иордань.
Любил Олекса поглазеть, как из толпы выберется какой-нибудь молодец, разоблачится и, в чем мать родила, ухнет в ледяную воду, а едва выберется из проруби, его тут же закутывают в тулуп, подносят кубок медовухи и под хохот и прибаутки тащат в натопленную баню, что стоит у берега реки…
На Москве морозный рассвет и сизые дымы. Поднималось красное солнце, заискрилось на льду. Запрудил народ реку от спуска с торга до Балчуга.
Огляделся Олекса - не видать Дарьи, верно, не стала Марьюшку холодить.
У самой проруби парни друг друга подзадоривали. Князь Даниил с сыном Иваном подошли. Княжич Иван Даниилович Олексу окликнул:
- Ужели побоишься, Олекса?
Гридин на княжича покосился, а тот усмешку в едва пробившемся пушке бородки придержал. Задело Олексу, шубу и кафтан долой, сапоги и порты стянул, босой на льду, ноги обожгло, подскочил к проруби - ив воду. Дух перехватило, тело сковало. Вымахнул. Выбрался на лед, а ему князь Даниил чашу с вином протянул, княжич Иван шубу на плечи набросил.
- Молодец, гридин, - сказал князь Даниил.
Разлегся Олекса в бане на полке, разомлел от пара, а отрок из гридней его веником березовым похлестал. Жарко сделалось Олексе, впору второй раз купель принимать…
Дома Олексу обед дожидается: щи с огня наваристые, ребра кабаньи жареные да пироги с грибами и кашей. Блаженствует Олекса: до чего же приятно жить на свете, коли, ко всему, посреди горницы зыбка подвешена…
А в тот час, когда Олекса к сытному столу садился, посреди просторного великокняжеского двора со множеством хозяйственных строений, что в стольном городе Владимире, стоял князь Андрей и из-под кустистых бровей следил, как холопы снимали с саней мешки с зерном, кули с мороженым мясом и вяленой рыбой, всякую солонину, кадки с медом, и все это исчезало в клетях, погребах, медовушах, поварне. Всего в обилии, но впору хватило бы до будущего полюдья: дружину корми, челядь многочисленную тоже, а ежели ненароком гости незваные нагрянут - ублажай. А для них князь Андрей столы накрывал щедро, особенно коли царевич либо мурза знатный пожалует, от коего судьба великого князя зависит.
Люд корил его: он-де к татарам льнет, а кого ему за опору держать, не князей же удельных? Эвон, Федор Ростиславич и Константин Борисович - всего единожды позвал их на Переяславль, а они к нему задом обернулись. Кто из них за князя Андрея доброе слово хану замолвит? Не жди. При случае еще и лягнут, как оболгал его племянник Юрий. Тот княжеской власти еще не испытал, однако по наущению Даниила ужалил и яд змеиный выпустил. Не с его ли злопыхательства хан Тохта прикрикнул на Андрея:
«Я оставил Переяславль за Москвой, но ты нарушил мою волю, конязь Андрей, пошел войной на московского конязя!»
От тех грозных слов он, князь Андрей, едва памяти не лишился, только и пролепетал:
«Великий хан, я часть Переяславского удела требовал, мне по праву принадлежащего».
Тохта насупил брови:
«Тебе, конязь, лишь то и принадлежит, чем я тебя наделил. И не своевольничай!..»
Приковылял, припадая на больную ногу, тиун. Молчал, смотрел, как сноровисто бегают с поклажей холопы. Великий князь повернулся к тиуну:
- Дань нищую привез ты, Елистрат, из полюдья! Простуженный в дороге тиун ответил, кланяясь:
- Обеднели деревни за Клязьмой.
- Так ли? Уж не смерды ли разжалобили тебя, Елистрат? Жалеешь мужика, а он от князя ворует. Постояли бы на правеже, поумнели.
- Разорили ордынцы тот край. Шайки татарские на деревни наскакивали. Страдает люд, княже. Истощены мужики, а им хлеб растить.