У костра громко переговаривались гридни, весело смеялись, и им было непонятно уединение Любомира. Наконец кто-то позвал его, и гридин поднялся, нехотя подошел к огню.
Подул резкий ветер, и понесло первые снежинки. Вдруг снова потеплело, но было ясно, что это последние дни перед зимними холодами. В такую пору смерды заканчивают подготовку к зиме, а бабы и девки ходят в лес, собирают морошку, клюкву.
Ближе к зиме в городах искали приюта лихие люди, жили таясь. Сыскав какую-нибудь избу-убежище, днями отсиживались в кабаке, пережидая морозы, и с нетерпением ждали весны, когда их охотно примет лес.
В Москве ватажники облюбовали кабак Ермолая: хоть Кремль и под боком, но хозяин надежный, не выдаст. Старый гусляр Фома, расставшись с Олексой, последние дни доживал у кабатчика. Лихих людей он узнавал по имени, и они его узнавали, звали за стол, угощали.
Забрели как-то в кабак три товарища, уселись за стол. Подмигнул один из ватажников Ермолаю - тот им мигом на стол выставил капусту квашеную, дымящиеся щи с потрохами, хлеб ржаной да жбанчик пива хмельного.
Ватажник, кряжистый, крупный, с бородой до пояса, позвал старца, стоявшего поодаль:
- Садись с нами, Фома, поведай, что на свете слыхивал?
- Эк, Фома, тебя и годы не берут! - заметил второй ватажник.
- Я однажды смерть ждал, а она меня пожалела, Сорвиголов, - отшутился старец. - Верно, там во мне нет нужды.
А Сорвиголов бороду огладил, посмеялся:
- Может, с нами в зеленый лесок потянет?
- Да уж нет, Сорвиголов, от Ермолая никуда, а коли выгонит, тогда у меня одна дорога - к тебе.
- Приходи, только гусли с собой захвати.
- Эк, вспомнил, гусли-то я Олексе отдал. Но я и без струн вас потешать буду.
- Ежели так, рады тебе будем.
И, налив в глиняную кружку пива, Сорвиголов протянул ее старцу.
- А Олексу, слыхивал, князь Даниил в дружину взял.
- Что ж ему горе мыкать да у меня, старца, в поводырях ходить?
Промолчали ватажники, принялись хлебать щи, а Фома, прихватив щепотку капусты, долго жевал ее беззубым ртом. Наконец проглотил, покачал головой:
- Ужели и я когда-то был молодым? Кабатчик сказал:
- Чему сокрушаешься, Фома, ты сегодня старец, мы - завтра.
- То так, все мы гости на земле, а настигнет час - и примет нас Господь в жизнь вечную.
Сорвиголов отложил ложку:
- Однако, Фома, я на этом свете еще погулять хочу.
- Гуляй, молодец, но помни о суде Господнем.
- Мы, Фома, и на этом свете судимы, - добавил другой ватажник. - Здесь над нами суд вершат князья и бояре да их тиуны.
Сорвиголов перебил его:
- Ежели мы до них добираемся, тогда наш суд над ними вершим, по нашей справедливости.
В кабак вошел гридин, и ватажники замолчали, продолжая хлебать щи. Гридин подсел с краю стола, попросил пива, и Ермолай принес ему чашу. Дружинник пил мелкими глотками, косясь на ватажников. Наконец оставил чашу, спросил:
- Откуда и кто такие, молодцы? За всех ответил Сорвиголов:
- Люди мы пришлые, нужду мыкаем, версты меряем от Ростова до Москвы.
- Кхе. - Гридин допил пиво, стукнул чашей. - Тогда ясно, соколы.
Встал и, не проронив больше ни слова, вышел.
Поднялись и ватажники:
- Прощай, Ермолай, спасибо за хлеб-соль, а нам здесь ныне оставаться небезопасно. Ты же, Фома, ежели надумаешь, нас сыщешь.
И еще одна зима минула. С метелями, снеговыми заносами, когда от деревень к городу пробивались по бездорожью. Сани не катились, плыли, глубоко зарываясь в снег. Пока доберется смерд до города на торжище, кони из сил выбивались.
В такую пору торг скудный, а к престольным праздникам, когда накатают дорогу и потянутся в Москву либо в другой город санные обозы с ближних и дальних погостов, шумно делалось. В Москве торговые ряды тянулись вдоль Кремля от переправы и вверх, к площади. Смерды привозили зерно и мед, мясо и птицу, меха и овчину. Расторговавшись, приглядывались к товару, выставленному ремесленниками. Многолюдно было в кузнечном ряду. Смерды приценивались к топорам и пилам, лопатам и серпам. Да мало ли чего требуется в крестьянском хозяйстве. А накупив, заворачивали в ряды, где ленты разложены, а то и на башмаки и сапожки разорялись, покупали подарки дочерям и женам.
Кое-кто из смердов останавливал сани у кабака Ермолая. В такие дни здесь было шумно, пахло овчиной, распаренными щами, жареным луком.