Я молча кивнул.
- И притом - самые близкие друзья? Узкий, что называется, круг?
Я снова кивнул.
- Вот и замечательно. Значит, вспоминать о них вам будет не слишком трудно и не слишком неприятно. Вы только не задавайтесь вопросом: зачем. Это очень вредный вопрос, поверьте. Главное - ничего не скрывайте, излагайте подробно, до мелочей - любые случаи, слухи, сплетни, какие-то ваши собственные представления о том, что происходило. Не думайте о форме изложения - свободный поток сознания, неожиданные скачки во времени и пространстве, ассоциации и аллюзии - приемлемо все. Да хоть в стихах пишите, - вновь неожиданно выдохнул он в меня свое серое - серное дьявольское облако, - наши специалисты во всем разберутся, все расшифруют. Единственное ограничение, пожалуй, во времени. Увы, более трех суток дать не могу, не вправе, но и период времени, который нас интересует, тоже сравнительно невелик: вы можете отбросить все, что с вами происходило, скажем, до восьмого класса средней школы и... лет через пять после окончания школы. Всего, стало быть, получается семь... нет - восемь лет.
Многозначительная пауза.
- Ну же, Сергей Владимирович, не разочаровывайте меня! Сейчас вы просто обязаны спросить, сколько именно получите вы денег.
- Зачем? Три дня работы... плюс аванс... Полагаю, это будет...
Я взял листок бумаги и написал: знак доллара и число с четырьмя нулями.
- Ровно столько! - сверкнул он уважительно глазами. - Ровно! Но при условии, что информация будет достоверной. В противном случае ваш синий конверт останется при вас - и только.
- А каким образом... Кто будет определять, достоверна информация или нет? Так ведь можно любую информацию назвать недостоверной и...
- ...и не заплатить, - закончил он за меня. - На этот счет можете не беспокоиться. Вот здесь у меня... - Он выдвинул правый ящик своего стола, сунул туда руку, словно хотел что-то достать, но не достал. - Здесь у меня - подробные воспоминания одного из тех, кто фигурирует в вашем списке. И когда вы изложите вашу версию, мы сравним ее с тем, что уже имеем, и очень легко, поверьте, установим, насколько вы были искренни и, главное, добросовестны.
Этот прием мне тоже известен. Самому не раз приходилось сравнивать показания разных людей, чтобы отделить ложь от правды. А еще иногда я показывал подследственному пустую папку и говорил, что в ней лежат показания его подельника, так что пусть врет, да не завирается, я проверю... И некоторые на такую примитивную приманку клевали.
- А если у меня не получится?
- Ну не получится - и не получится! Никто ведь с ножом к горлу не пристает... Если через три дня ничего не напишете и не принесете - забудьте этот разговор начисто. Считайте, что доллары на тротуаре нашли. И баста! В принципе-то, вы согласны попробовать или нет?
- В принципе - согласен.
- Значит, решено. - Он поднялся во весь рост. - Вот вам карточка. Тут мой телефон. Прямой. Когда закончите - звоните, к вам подъедут. И имейте в виду: у вас ровно трое суток. Ровно. Сегодня у нас суббота, значит, жду во вторник в этот же час. Время пошло!
Я невольно глянул на старинные кабинетные часы с боем. Стрелки показывали без двух минут два. Когда я уйду, у меня будет в запасе семьдесят два часа, а у Игоря Степановича - чуть больше минуты, чтобы стереть с лица дежурную улыбку и приготовиться к приему следующего посетителя. Уверен, что ему этого времени будет достаточно.
- Сюда, Сергей Владимирович, в эту дверь, пожалуйста. Это мой персональный лифт. - Дверей у Игоря Степановича было на одну больше, чем у Ирины Аркадьевны. Одна вела в приемную, я знал, другая - в персональный лифт, третья, надо полагать, в комнату отдыха - с персональным туалетом и персональным душем. А вот четвертая... - Внизу покажете карточку, вам дадут машину и доставят куда прикажете.
- Я лучше пешком. Хочется, знаете, как-то все это обдумать не спеша, на свежем воздухе.
- Как вам будет угодно.
14
Я знаю, куда ведет четвертая дверь. Знаю. За ней точно такая же кабина, в какой я спускаюсь с четырнадцатого этажа, но когда человек входит в нее и дверь автоматически закрывается, пол вдруг уходит у несчастного из-под ног, и он с воплем валится в зияющую бездну, в огромный мусоросжигатель - где его и сожгут, так что следов от него не остается, только пепел, смешанный с пеплом огромного количества сожженных бумаг. А вопля никто не услышит, звукоизоляция тут превосходная. Если бы я не прошел этот чертов тест, я бы тоже вошел в ту кабину, и сейчас меня уже обшаривали бы ловкие руки мусорщиков, и тысяча долларов в синем конверте стала бы для них премией за ударный труд...
С такими мыслями вышел я из лифта в темноватом и пустоватом после четырнадцатого этажа подвале, где мне вежливо поклонился, увидев в моей руке заветную карточку, типичный охранник: кобура на поясе, маленький наушник в ухе, короткая стрижка и внимательный взгляд. Ни о чем не спрашивая, он вывел меня из подземного лабиринта и оставил на свежем воздухе одного.
Свободен! Наконец-то свободен!
Не знаю почему, но я верю Игорю Степановичу: если я порву в клочья список друзей, если выброшу в урну нарядную карточку с номером его телефона (ничего больше: ни имени-отчества, ни должности, только тисненный золотом логотип банка и номер) и уйду с конвертом кармане, неприятностями мне это не грозит.
Я действительно свободен: свободен браться за воспоминания или не браться за них никогда...
Свободен напиться до зеленых чертей - благо средства это теперь позволяют...
Свободен шататься до вечера по залитым солнцем улицам, не думая ни об Игоре Степановиче, ни об отложенной докторской диссертации...
Свободен... да - свободен вернуться домой и засесть за эти чертовы воспоминания, потому что свобода - это осознанная необходимость, а я осознаю необходимость этих десяти тысяч долларов - и готов хоть сейчас сесть за работу, пока не пророс в душе соблазн остаться чистеньким, довольствуясь тем малым, что я уже получил.
Но я не сделаю этого. Не побегу к письменному столу, к компьютеру. К чему? Память не нуждается в приспособлениях. Моя память всегда при мне. И я с таким же успехом могу включить ее за столиком кафе-мороженое. Того самого, где сидели мои жены - бывшая и будущая. А теперь буду сидеть я.
Я буду пить белое сухое вино, есть крем-брюле - и друзья детства, с которыми изрядно было съедено мороженого и выпито сухого вина, незаметно подойдут к столику и сядут, невидимые, рядом и расскажут мне все, что я хотел о них вспомнить. И не нужны мне даже авторучка и записная книжка, потому что как только механизм памяти заработает, его уже невозможно будет остановить, и все, что мы вспомним с друзьями за столиком кафе, будет со мной так долго, как я сам этого захочу.
- К сожалению, у нас нет крем-брюле.
Вот так на ерунде, на мороженом, чей вкус запомнился и полюбился с детства, все может сломаться и оборваться. Как же я включу заржавевшие от времени механизмы памяти, если не изведаю вновь полузабытого лакомства?
- А что же у вас есть?
- Мы торгуем от Баскина и Робинса, - переиначил на русский манер халдей название фирмы. - У них есть сорт... вот этот, - ткнул он в меню ухоженным, с отполированным ногтем мизинцем, - точь-в-точь крем-брюле.
- Неси.
Все меняет название и цену, а вкус остается. Вкус крем-брюле и вкус унижения - привычная цена посещения начальственных кабинетов. Как бы сладко ни встречали ирины аркадьевны и игори степановичи, в осадке всегда остается горечь. Умеют начальники дать тебе понять, что даже если по видимости они нуждаются в тебе, на самом деле это ты в них нуждаешься, тебе от них что-то нужно: деньги, работа, научная степень...
Понять бы еще, что именно требуется от меня!
На кой черт им, спрашивается, мои воспоминания? В чем их цель, их выгода?
И какая связь между подкупающей улыбкой Ирины Аркадьевны и до кишок просвечивающим взглядом Игоря Степановича?