Приближается город. Мой город. Город, значительная часть которого принадлежит могущественному холдингу, а значит, немного и мне тоже. Я смотрю на сотовый телефон, который светится приятным зеленым светом. Мы в зоне уверенного приема. Можно сбавить ход и набрать номер Игоря Степановича. Мне есть о чем ему доложить. Я гляжу в зеркало, подаю сигнал и перестраиваюсь в правый ряд. Сбавляю скорость до шестидесяти:
И прежде чем я протягиваю руку, мой телефон начинает звонить.
8. День двенадцатый. Среда, 24 июля
1
Последний день. Надеюсь, что последний. Я изо всех сил стараюсь не подавать вида, но все же я сильно устал. Вот уже двенадцатый день я занимаюсь только этим делом. И даже когда ничего не делаю, никуда не еду, не звоню, не пишу, не разговариваю ни с кем - даже и тогда я занят только им.
Как в поезде, думаю я. Не важно, сидишь ты у окна, лежишь на верхней полке или идешь в вагон-ресторан, все равно ты при этом движешься вместе с поездом от пункта А в пункт Б. Мой пункт А остался так далеко сзади, что я почти не помню, каким он был, с чего все началось. Мой пункт Б ждет меня впереди. И я могу думать только о нем. Но не могу приблизить его, как пассажир не может заставить поезд мчаться скорее, и остается заниматься любимым пассажирским делом: валяться на полке (в моем случае - на диване) и пить вино в надежде забыться, пока не истекут предусмотренные расписанием движения дни и часы.
Обычно я предпочитаю крепкие напитки. Водку, коньяк, джин: Но не в эти три ночи и два дня. Конечно, если хочешь весело скоротать вечер, водка или коньяк лучше всего. Но для долгого и беспрерывного пьянства годится только вино. Вино поддерживает тебя в состоянии постоянного тихого отупения, не дает думать, считать минуты, торопить неповоротливое время. Опьянение от вина гораздо легче регулировать. Чувствуешь, что трезвеешь, - подлей в стакан вина, выпей. И время вновь потечет незаметно, как кровь в жилах. А мысли станут медленными и тягучими, словно вытекающий из бутылки сладкий ликер. И так до следующего стакана.
Плохо то, что после вина мне все ночи напролет снятся сны. Такие реалистичные и такие разные. Приятные сны и неприятные сны. Но и те и другие - одинаково утомительные. Может быть, следовало все же предпочесть водку. После нее спишь как убитый.
Один сон был страшный, но притом довольно забавный: будто я был правой рукой самого Сталина. Только Сталин почему-то жил в наше время и был очень крупным, в масштабе страны, уголовником. А я его правой рукой. Я должен был покупать для него оружие, но потратил деньги на девок и вино, а когда Сталин и его подручные пришли ко мне домой, притворился, что ничего не помню: похитили, мол, сделали укол (показал след укола на руке), держали где-то в бессознательном состоянии, а потом подбросили обратно. Сталин не рассердился на меня, а обнял и потрепал по-дружески за ухо. И мы ходили с ним долго в обнимку, как лучшие друзья. Он был такой веселый, добрый, только зубы у него были стальные, и я во сне про себя знал, что, если он узнает правду, мне не жить:
Но особенно тягостен и неприятен был сон, приснившийся мне в последнее утро.
Снилось мне, что из левого рукава моего пиджака вылетела оса. Пчелы меня никогда не кусали, а оса укусила однажды, два года назад, когда мы были с Майей в деревне. Это было довольно больно, я помню эту боль до сих пор. Поэтому, когда оса из моего сна вылетела из левого рукава, я тут же стащил с себя пиджак. Вдруг там целое гнездо ос? Однако больше из пиджака никто не вылетел. Напротив: та единственная, уже вылетевшая оса вернулась, словно мой пиджак чем-то особенно привлекал ее, и влетела - на этот раз в правый рукав. Я как следует встряхнул пиджак, и оса снова вылетела из него и стала летать по комнате. При этом она увеличилась в размерах, у нее появилось какое-то подобие клюва, сделанного, как мне показалось, из серой пластмассы, и в полете она кроме жужжания издавала какие-то жалобные квакающие звуки. В конце концов оса мне надоела, и я решил ее раздавить. Я бросил в нее тапком с правой ноги - и она упала прямо в угол комнаты, ушибленная, но еще живая. И тогда я вытянул левую ногу (в тапке) и наступил на осу. Но в тот момент, когда я стал давить осу ногой, я вдруг увидел, что это вовсе не оса, а белая голубка. Довольно противная с виду, грязноватая, тощая, но - голубка, а вовсе не оса. Я, однако, продолжал давить ее, и раздавил, и она умерла, глядя на меня так жалобно, так безнадежно, и из клюва ее вытекло несколько капель отвратительной, красновато-коричневой крови:
Наверное, все-таки лучше было бы не пить.
Но для питья у меня было по крайней мере две причины. Во-первых, я бы просто не выдержал двух суток ожидания и сошел с ума. А во-вторых, только вино могло смыть отвратительный привкус, который остался у меня после двенадцати часов, проведенных в кабинете. Это был форменный допрос. Раз за разом Игорь Степанович прокручивал пленку с записью. И раз за разом я должен был комментировать то, о чем мы с Ниной говорили. Объяснять каждую паузу, каждый вздох, каждый смешок. И пересказывать то, о чем мы болтали после того, как пленка в диктофоне кончилась. На всякий случай я пересказывал близко к тексту. Кто знает, не позаботился ли предусмотрительный Игорь Степанович заранее нашпиговать квартиру Нины микрофонами. Он вполне способен на такое.
Все эти двенадцать часов оба мы беспрерывно курили и пили крепкий черный кофе, однако Игорю Степановичу и в голову не пришло покормить меня. А я был слишком горд, чтобы попросить у него. Никогда ничего не проси. Даже если не придут и сами ничего не дадут. Все равно не проси. Очень хочется кушать, но: все равно не проси. Так я и просидел все эти двенадцать часов на одной только гордости да на сигаретах с кофе. Когда я выходил из кабинета, меня мутило и пошатывало, а Игорю Степановичу было хоть бы что. Я же говорю - робот. Дома я выпил бутылку "Мукузани", прежде чем смог проглотить хоть что-то:
Хорошо еще то, что последствия такого пьянства не столь гибельны. Взять хотя бы меня. Глаза у меня ясные, походка твердая, речь связная и рука не дрожит. Может быть, реакция чуть замедленная. Но это только поначалу. Часа через два-три пройдет и это.
А быстрая реакция может сегодня пригодиться. Сто тысяч долларов - не слишком большие деньги для могущественного холдинга. Думаю, что и лично для Игоря Степановича - тоже. Но для какого-нибудь одинокого налетчика или для небольшой банды - добыча завидная. И если, не дай бог, кто-то узнает, что я везу с собой такие деньги, не сносить мне головы. Из холдинга информация вряд ли просочится. А вот с другой стороны: Кто знает: не поделилась ли Нина нечаянной радостью с задушевной подругой? И не захочет ли задушевная подруга воспользоваться удобным случаем? Не предпочтет ли она наличные обманчивым обещаниям лесбийской любви?
Мне нечего было возразить предусмотрительному Игорю Степановичу. Если он окажется прав, он, в худшем случае, потеряет сто тысяч. Если я ошибусь, меня просто пристрелят, чтобы не оставлять свидетеля. Поэтому я только приветствовал меры предосторожности. Десять пачек, по десять тысяч долларов каждая, были уложены в кармашки специального пояса. Пояс я надел на голое тело. Сверху натянул белую футболку, заправил ее в джинсы. Поверх футболки - широкую, на два размера больше, клетчатую рубашку навыпуск. Под рубашкой на брючном ремне - пистолет Макарова в кобуре. В случае чего я не буду расстегивать пуговицы - я рвану полу рубахи левой рукой, а правой выхвачу пистолет. Пуговицы на рубашке пришиты едва-едва, только чтобы на один раз хватило. Даже легкого рывка будет достаточно. Я знаю точно, потому что потренировался немного. И каждый раз пуговицы отлетали с треском. И специальный человек снова пришивал их под надзором господина Горталова. За безопасность операции Горталов нес личную ответственность.
Джип на этот раз вела мой шофер Наташа. Ее повысили в должности: она не только шофер, но и телохранитель. В дороге нас будет сопровождать еще один джип - с охранниками, но в квартиру к Нине со мной пойдет только Наташа. Поэтому на ней тоже рубашка навыпуск и пистолет на поясе в специальной кобуре.