"Монашка" между тем, оказавшаяся Анной Андреевной, щебетала по поводу номера первого, не переставая. И капитальный ремонт здания, и великолепное отопление ("Знаете, как мы тут замерзали еще два года назад? Вы представить себе не можете! Натуральные сосульки были в палатах!"), и фильтры для питьевой воды, и цветные телевизоры во всех холлах, и две санитарные машины, и новая униформа для персонала, и сигнализация, и связь, и медикаменты ("О! Медикаменты! Это так дорого нынче! О, зато какое качество! Какой ассортимент!"), и подарки продовольственные персоналу и больным ко всем праздникам и каждому (!) к дню его рождения:
Словом, ангельские крылья были простерты над этим приютом, и если бы я только позволил не то что слово, но ухмылку ироническую по адресу сего ангела, меня тут же спалили бы живьем, как исчадие ада.
- А это - палата Веры Михайловны, - счастливо улыбаясь, объяснила Анна Андреевна. И тут же ввела меня в стерильно чистый и тем не менее какой-то домашний, уютный покой - именно это слово само просилось при виде этого помещения. Не комната, не палата, но покой - место, где покоится и лелеется больная человечья душа.
- А где же сама Вера Михайловна? - поинтересовался я.
- Она в это время всегда в холле, - пояснила Анна Андреевна. Выступает перед больными.
- Выступает?!
- Да. Читает свои произведения. Сейчас сами увидите.
И она закрыла дверь в Верин покой, и мы двинулись неспешно по коридору, где пол был устлан ковровой дорожкой, а на стенах висели не то отличные репродукции, не то и вовсе оригиналы картин неизвестных мне, но явно недурных художников. И не пахло здесь щами из кислой капусты, вот что главное, как пахнет в коридоре любой городской больницы, а чем-то приятным пахло и словно бы знакомым, вроде: Прежде чем я вспомнил, что напоминает мне здешний аромат (по-моему, пахло там ладаном, как в церкви), уже открылись передо мной стеклянные двустворчатые двери, и я увидел Веру.
Боже мой!
Неужели же это она?
Чем-то до боли похожая на нашу любимую учительницу, свою мать, но тоньше и выше ростом, в красивом, длинном, до полу, шерстяном платье, в огромной широкополой шляпе - вот какой предстала передо мной Вера. Волосы у нее были коротко подстрижены и выкрашены под блондинку. А края шляпы чем-то украшены. Я не сразу смог понять - чем. И только потом до меня дошло, что это подвешенные на нитках игрушки - крохотные медвежата, утята, слонята и прочая живность. Именно такие игрушки было модно дарить девочкам на 8 Марта в нашем, и не только нашем, классе когда-то. Помнится, всю школу охватило тогда это модное поветрие.
В этом роскошном, но все же, скорее, теплом и домашнем, чем бальном, платье и в этой шляпе сказочной волшебницы неузнаваемая почти Вера стояла перед сидящими на стульях и в креслах на колесиках душевнобольными и вслух по бумажке читала что-то - как пояснила мне на ухо Анна Андреевна, собственного сочинения сказку.
В сказке, как мне показалось, не было никакого смысла. Какая-то маленькая треска плыла там из одного моря в другое и вместо моря попадала в глотку здоровенному тюленю: Что-то в этом роде. Вряд ли больные понимали в сказке больше, чем я. Но они - слушали. По крайней мере - делали вид, что слушают. Меня бы не очень удивило, признаюсь, если бы я узнал, что врачи и медсестры, облагодетельствованные опекуном Веры, нашим общим другом Андреем, устраивали эти сборища специально для Веры и обеспечивали ей публику любыми доступными способами - в том числе и угрозами, и уколами, и какими-нибудь дополнительными благами для особо послушных. Только один человек явно слушал Веру по доброй воле, и слушал очень внимательно. Больной в инвалидной коляске, на чьем лице каждое произнесенное Верой слово находило немедленный живой и радостный отклик. И когда Вера закончила сказку про маленькую треску и сделала маленькую запланированную паузу, именно этот больной разразился оглушительными, исступленными аплодисментами, а остальные больные подхватили за ним, как ученики за учителем.
Мы с Анной Андреевной аплодировали тоже.
На нас никто не обращал никакого внимания. В том числе и Вера. Царственно поклонившись всем, она снова гордо выпрямилась, перебрала листочки и начала читать: ту же самую сказку о маленькой треске. Больные обреченно слушали. Все, кроме того особенного, в коляске. Он слушал так внимательно, с таким неподдельным наслаждением, что было понятно: каждый раз, сколько бы Вера ни читала, он слышит ее сказку словно впервые. И каждый раз испытывает все то же неподдельное наслаждение.
- Она каждый день выступает? - осторожно спросил я, когда мы осторожно отступили за дверь и начали спускаться по лестнице на первый этаж.
- Почти каждый. Когда хорошо себя чувствует.
- И всегда читает эту сказку? - спросил я еще осторожнее. Не хотелось бы мне, чтобы в моем голосе можно было расслышать что-то, кроме сочувствия.
- Ну что вы! Она каждый день пишет по одной сказке. Обычно совсем коротенькие, на страничку. А иногда бывают и подлиннее. Иногда даже и по две пишет. Но читает за раз всегда только одну. Больным нравится.
- А вам?
- Вы знаете - очень! Андрей Ильич очень просит нас внимательно следить, чтобы ни один листочек не пропал. Собирается издать ее сказки отдельной книгой.
- Это хорошо. Это очень хорошо! - вполне искренне сказал я.
И Анна Андреевна согласилась со мной. И по ее простодушному лицу я видел, что она вовсе не притворяется передо мной, не старается угодить и понравиться другу своего могущественного благодетеля, но и впрямь любит Веру и восхищается Андреем и рада, что творчество ее больной станет достоянием широкой публики.
На этой прекрасной ноте взаимопонимания мы с ней и расстались. Хочется верить - навсегда.
5
Нападение произошло так быстро и до того было похоже на то, как я его себе воображал, что не успел я разобраться, происходит оно на самом деле или в очередной раз мерещится мне, как все уже было кончено. И вот я уже стоял в той самой излюбленной позе: ноги на ширине плеч, руки завернуты назад и вверх, мордой в стол: то есть в капот машины в данном случае. Двое мордоворотов в масках выкручивали мне руки, третий пинал по лодыжкам и прикрикивал: "Шире ноги, падла!.. Шире! Кому сказал!" - а четвертый тем временем вытащил у меня из-за пояса пистолет и тоже начал орать: "А где у тебя разрешение на ствол, а?! Я у тебя спрашиваю!"
Я молчал. Не потому, что я такой смелый, просто я не знал, что ему сказать. Разрешение на оружие у меня было, Игорь Степанович с Горталовым об этом позаботились. И как раз в то время, когда этот неуемный орал на меня, главарь нападавших, такой же, как все - в камуфляже, в маске, в черных перчатках с обрезанными пальцами, - развернул мое разрешение и отбросил в сторону. Разрешение его не интересовало. Его интересовал другой документ. Обнаружив два сколотых листка с печатным текстом, он бегло просмотрел их, удовлетворенно кивнул и коротко приказал подручным: "Хватит!"
Одно слово - и меня отпустили, и все отошли в сторону. Мы остались вдвоем у капота чьей-то чужой машины. Я осторожно, стараясь не вертеть головой, осмотрелся и увидел, что нашего джипа поблизости нет. Не было рядом и шофера Наташи.
- Вот: - выложил между тем главарь на капот машины зеленую бумажку с портретом Бенджамина Франклина. - Это тебе за причиненный моральный ущерб. А это... - Он аккуратно сложил и спрятал в карман Нинины листочки. - Я сам передам кому следует. Ты в этом больше не участвуешь. Вопросы есть?
Я по-прежнему молчал. Не было у меня вопросов. И желания говорить что-нибудь тоже не было. В тот самый момент, когда я вообразил себя победителем, меня предали. В очередной раз предала женщина. Не в первый раз и, надо полагать, не в последний. Если, конечно, меня не собираются прикончить прямо сейчас. Думаю, однако, что не собираются. Зачем же сто баксов предлагать, если судьба моя решена? Сто баксов человеку предлагают, когда хотят унизить человека, а не убить.
Главарь нападавших - это был, конечно, господин Горталов - и не думал этого скрывать.