А воронежский француз, преподаватель Михайловского кадетского корпуса, аристократ де-Пуле, оказывалось, жаждал знакомства с ним и при первой встрече был так любезен, так предупредителен и мил…
Добрейший Придорогин, наконец, чей знатный старый купеческий род едва ли не знатнее и древнее многих воронежских дворянских фамилий! Этот неустанно восхваляет и превозносит никитинские сочинения и громогласно аттестует Ивана Савича великим талантом…
Княгиня Долгорукая, губернаторша, пожелала видеть его, и Николай Иваныч возил Никитина в губернаторский дом и представлял ее сиятельству. И после не раз на никитинском дворе появлялся жандарм с записочками от княгини: прошу пожаловать тогда-то. Он тащился к губернаторше, испытывая отвращение и страх: не так сядешь, не то скажешь. В знак своего расположения княгиня подарила Никитину эстамп с Бруни «Моление о чаше».
Батенька только ахал: ну Иван Савич! – и хвастал по трактирам перед своими дружками, врал, завирался до нелепиц.
В «Москвитянине» появилась статейка Второва: «У нас в Воронеже недавно обнаружилось еще одно замечательное дарование…» – и далее очень доброжелательно и лестно о стихах Ивана Савича и кратко – о его жизни. Добрейший Николай Иваныч даже внешний облик набросал: «…с физиономией, весьма похожей на Шиллера». Никитин смутился: эк хватил – Шиллер! Но он и в самом деле был недурен – бледное, строгое лицо аскета, четкие, правильные линии лба, носа, губ; в глубоких темных впадинах – выразительные глаза.
На никитинский двор письма пошли из Петербурга, из Москвы. Знаменитый критик писал, что стихотворение Никитина привело его в восторг, предсказывал блистательное будущее. Прославленный Аполлон Майков приветствовал молодого собрата и наставлял – что поэзия, а что – нет.
Наконец, Нестор Кукольник, не совсем еще растерявший славу поэта, но уже более канцелярист, чем литератор, пригласил Ивана Савича посетить его в нумере гостиницы, где проживал, находясь в Воронеже от военного министерства по заготовке провианта для действующей армии.
Никитин шел к нему с чувством несколько двойственным; в памяти вертелись бесконечные анекдоты о нелепом чванстве и самообожании Кукольника, о его пьяных похождениях и грязных денежных махинациях; недавно от кого-то услышанные стишки-пародия:
Но как-никак это был Кукольник. Пусть дряхлеющий, но лев.
Нестор оказался обрюзгшим и неопрятным, потрепанным потаскуном. Несмотря на утренний час, от него разило дешевой мадерой. Да тут же, в нумере, и бутылка стояла, уже опорожненная наполовину.
Наскоро похвалив никитинские стихи, живо переметнул разговор на себя, на свое могущество в литературном мире обеих столиц.
– Меня не тронь! – восклицал в запальчивости, грозя кому-то желтым от табака пальцем. – Нет, не тро-о-онь! Вон Погодин осмелился тявкнуть на моего «Денщика» – сразу же на съезжей оказался!
Он обнял Ивана Савича, сказал, что поэтов на Руси более нету, и заплакал пьяными слезами.
Но ведь и то, что пригласил, что обнял, что оставил мокрые следы слез на лацканах нового никитинского сюртука, – что, как не следствие славы, было все это?
Ох, слава покоя не давала.
Он редко теперь когда и дома-то обедал, все у друзей и почитателей, – у богача Михайлова, у полковника Нордштейна, у шумного чудака Придорогина. Его звали к себе, как генерала на свадьбу. Его показывали, им хвастались.
И было сладкое головокружение. С горьковатым привкусом миндаля.
«Деревенские этюды»
Но лишь кликнул царь
Свой народ на брань.
Летние вакации тысяча восемьсот пятьдесят пятого года оказались тревожны и тягостны.
Ардальон ехал домой без того радостного волненья и какой-то светлой душевной приподнятости, которые всегда овладевали им, стоило лишь, опускаясь по Чернавскому съезду к перевозу, увидеть чистую синь реки и заречные дали с пыльной дорогой, убегающей в прохладную зелень и тишину родимого края. Свидание с Тишанкой всегда было для него радостью. Ветхий отцовский дом, старая дуплистая ветла у крылечка, темные сени, пахнущие грибами и мятой, пестрые домотканые половички-дерюжки, чисто выскобленные полы с накиданною для прохлады только что скошенною травой – все было мир, спокойствие, домашняя благодать.
Всякий раз Ардальон ехал на летние вакации, полный замыслов сделать то-то и то-то, и было это замышленное всегда радостное и тайное: сочинить поэму, роман, описание собственной родословной, и еще, и еще, – такое множество, что на создание всего не только лета – жизни целой не хватило бы. Все, разумеется, было не более как мечтания, зуд мысли, неистребимая страсть к бумаге и чернилам.
Нынче заманчивые миражи отсутствовали. Сказывался возраст – семнадцать лет, некоторый, пусть самый малый, опыт жизни. Сказывалась гостиная Николая Иваныча, в которую сделался вхож постоянно, как свой, всеми любимый и знаемый.
Эта маленькая гостиная!
В ней властвовало искусство. Художник Павлов чертил что-то в небольшой альбомчик; старик Михайлов, седой, но удивительно, по-юношески, живой и свежий, показывал свои акварели – великолепные цветы, до которых был большой охотник. Хозяйка дома, Надежда Аполлоновна, садилась за рояль – и Ардальон проваливался в бездну музыки. Тут он впервые услышал имена Моцарта, Бетховена, Шопена. Сказочный Сезам открывался перед ним.
В этой гостиной новые прекрасные стихи читал Иван Савич:
И все сидели, завороженные дивной музыкой никитинской поэзии. Хмурился толстый Нордштейн, щеточкой чистил ногти благопристойный де-Пуле; вскакивал, кидался с шумными объятиями взлохмаченный Придорогин, кричал: «Савка! Савка! Черт! Да знаешь ли ты себе цену!»
Но в ней же, в маленькой этой гостиной, непостижимо вдруг как бы раздвигались чистенькие, в цветочках стены – и тревоги, горести, слезы жизни далекой, существующей где-то, проникали, врывались, стеная ночными набатами…
Победные реляции с театра военных действий порою рассыпались в прах, оборачивались казнокрадством, косностью военачальников, изменой родине.
Государь император оказывался не что иное, как самодовольное ничтожество. Тиран. Жандарм. Душитель прекрасного.
Но ведь был народ.
Народ!
Была Русь.
«Под большим шатром голубых небес…»
Высочайший манифест призывал народ в ополчение. Звал умирать за православную веру, за белого царя.
Но народ вовсе не желал отдавать жизнь ради лишь холодных, оловянных глаз его величества. Взамен проливаемой крови народ требовал раскрепощения от господ.
Мужики не понимали высочайшего призыва.
Непонятливых пороли.
В гостиной стало известно, что экзекуция совершалась на губернаторском дворе.
Нордштейн сонно сказал:
– И превосходно-с.
Придорогин вскочил, замахал руками, путая русский со скверным французским, закричал:
– Же не вё па акуте![6] Стыдно, Александр Петрович! Стыдно!
– Как вам угодно-с, – ватными мундирными плечами пожал Нордштейн. – Только мужика для его же пользы драть необходимо. Поверьте-с.
– О! О!.. – Придорогин не находил слов, задыхался. – В таком случае… же ман ве![7]
Но он никуда не ушел: позвали пить чай.
В селе была обычная тишина. Пастуший рожок на заре, ленивая перекличка петухов, скрип колодезного журавля.
Вечерний звон.
Но какая-то скрытая тревога чувствовалась за мирной этой тишиной. Спокойствие казалось ненадежным, настораживало.
– Ох, плохо, дружок, плохо! – были первые слова тетеньки Юлии Николавны. – А что сему причиною – един бог знает…
Ардальон смотрел на нее и удивлялся: как начал помнить себя, так и тетеньку запомнил; и вот он вырос, изменился, братцы подрастают, самый дом одряхлел, стена, выходящая в сад, покосилась и уже подкреплена двумя дубовыми подпорами, – а тетенька словно гриб боровик, засушенный на зиму, хоть бы одной черточкой переменилась: все тот же тонкий, крепко сжатый рот, прямизна костлявого стана, зоркий круглый куриный глазок… И лишь едва уловимая тревога в голосе: «Плохо, дружок!»