Ефим Вихрев был одним из первых, кто воспел палешан. Свою книгу «Палех» (М., 1930) Вихрев подарил и Клюеву. 25 февраля 1930 года в письме к Е. Вихреву Яр-Кравченко сообщает, что «Ник<олай> Алексеевич многим говорит о Вас и рекомендует книгу Вашу». Знаком был Клюев, по-видимому, и с очерками о Палехе, написанными перевальцами И. Катаевым и Н. Зарудиным. (Вспомним, что 13 ноября 1929 года Клюев читал у Катаева «Погорельщину»; а ровно через два месяца у Ю.М. Соколова Клюева слушали палешане И.М. Баканов и А.В. Котухин).
Позднее, в 1932 году, через Вихрева и ивановского поэта Д.Н. Семеновского Клюев знакомится в Москве с палехскими художниками А.А. Глазуновым и А.И. Зубковым (председателем палехской артели в 1929-1938 годах). В память о посещении Глазуновых (в их квартире находилось множество образцов палехского искусства) Клюев сделал в семейном альбоме следующую весьма примечательную запись:
«Вечер 21 сентября 1932 года – проведенный в Вашем жилище, цветущем отображением рая, – как ничто в жизни, открыл мне глаза на ужасающую пропасть, сиречь на окно в Европу – откуда дует неумолимым стальным ветром на русские цветы!
Пусть кони, единороги и онагры Палеха спасаются от этого смертельного сквозняка – верой в иконный рай и реку живую Цвета неувядаемого, вечную богородицу-красоту своего белого востока».
Общением с родственными ему по духу артистами и художниками Клюев пытался, возможно, приглушить боль, вызванную его изгнанием из литературы. Уединившись в «подводной келье» (так называл он свое полуподвальное жилье в Гранатном переулке), Клюев и в пестром литературном мире Москвы 1930-х годов держится несколько особняком, сохраняя отношения главным образом с теми писателями, которые, как и он, оказались «несозвучными» новой эпохе. Среди них мы вновь встречаем Осипа Мандельштама.
Что тянуло друг к другу Мандельштама и Клюева, поэтов, казалось бы, столь несхожих? Впрочем, несхожих только на первый взгляд. Акмеистическая закваска, «тоска по мировой культуре» сближает их духовно и дает возможность говорить о них – в широкой историко-литературной перспективе – как о поэтах родственной ориентации, хотя и совершенно разных по языку и стилю. Не случайно еще в 1922 году Мандельштам почувствовал в поэзии Клюева «эллинистический дух». «Клюев, – с восхищением писал Мандельштам в «Письме о русской поэзии», – пришелец с величавого Олонца, где русский быт и русская мужицкая речь покоится в эллинской важности и простоте. Клюев народен потому, что в нем сживается ямбический дух Боратынского с вещим напевом неграмотного олонецкого сказителя». Теперь же, в Москве 1930-х годов, их соединяет, конечно, не только общее культурное прошлое, но и нынешняя их судьба – гонимых и ошельмованных, насильственно отторгнутых от литературы.
Мандельштам не раз навещал Клюева в Гранатном переулке. Вероятно, он заглядывал в «подвалец», нанося очередной визит поэтессе Марии Петровых, в которую, по словам Ахматовой, Мандельштам «был бурно, коротко и безответно влюблен» в 1933-1934 годах. (Петровых жила, как и Клюев, на Гранатном). Мандельштам заходил к Марии Сергеевне, по свидетельству Е.С. Петровых, ее сестры, часто, иногда по нескольку раз в день. О том, что Мандельштам и Л.Н. Гумилев (сын Ахматовой и Гумилева, в будущем – известный ученый-этнограф) посещали Клюева, читавшего им стихи, вспоминает и Э.Г. Герштейн.
Многократно навещал Мандельштамов и сам Клюев. Когда они въехали в комнату Александра Эмильевича, брата поэта, на Старосадском, Клюев явился к ним, «как-то странно держа в оттопыренной руке бутербродик, насаженный на палочку: «Все, что у меня есть»». Это было предположительно в 1931 году. В другой раз Клюев зашел к Мандельштамам в Дом Герцена на Тверской (Мандельштамы жили в правом флигеле этого дома с начала 1932-го до конца 1933 года). В гостях у них была художница Е.М. Фрадкина. «При ней вошел Клюев. Надя <Надежда Яковлевна Мандельштам, жена поэта. – К.А.> пригласила его к обеденному столу, но он смиренно примостился у низкого подоконника: «Я уж здесь щец похлебаю». Фрадкина со своим удлиненным подгримированным лицом, одетая по-европейски, с деловитой элегантностью, даже рот приоткрыла, с любопытством разглядывая, как этот нищий странник истово и медленно подносит ложку ко рту.