Через неделю, 12 июня, из Колпашева в Москву отправляется письмо Сергею Клычкову. В той же присущей ему стилистике Клюев вновь пытается изобразить нарымский кошмар – Колпашево глазами ссыльного. Поразительно, что и в тягчайших условиях он находит силы для тончайшего художественного письма; его «узорчатая» творческая манера достигает, кажется, предела выразительности.
«Дорогой мой брат и поэт, ради моей судьбы как художника и чудовищного горя, пучины несчастия, в которую я повержен, выслушай меня без борьбы самолюбия. Я сгорел на своей Погорельщине, как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озаренную смолистыми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Феодора Алексеевича и нашу, такую юную и потому многого не знающую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев на верную и мучительную смерть. Она, дырявая и свирепая, стоит уже за моими плечами. Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали меня до костей. Ты знаешь, как я вообще слаб здоровьем, теперь же я навсегда загублен, вновь опухоли, сильнейшее головокружение, даже со рвотой, чего раньше не было. Поселок Колпашев – это бугор глины, усеянный почерневшими от бед и непогодий избами, дотуга набитыми ссыльными. Есть нечего, продуктов нет, или они до смешного дороги. У меня никаких средств к жизни, милостыню же здесь подавать некому, ибо все одинаково рыщут, как волки, в погоне за жраньем. Подумай об этом, брат мой, когда садишься за тарелку душистого домашнего супа, пьешь чай с белым хлебом! Вспомни обо мне в этот час – о несчастном – бездомном старике-поэте, лицезрение которого заставляет содрогаться даже приученных к адским картинам человеческого горя спецпереселенцев. Скажу одно: «Я желал бы быть самым презренным существом среди тварей, чем ссыльным в Колпашеве!» Небо в лохмотьях, косые, налетающие с тысячеверстных болот дожди, немолчный ветер – это зовется здесь летом, затем свирепая 50-градусная зима, а я голый, даже без шапки, в чужих штанах, потому что все мое выкрали в общей камере шалманы. Подумай, родной, как помочь моей музе, которой зверски выколоты провидящие очи?! Куда идти? Что делать?»
Писатель Р. Менский, встречавшийся с Клюевым в Колпашеве, впоследствии (в эмиграции) рассказывал: «В Колпашеве он писал мало – быт, тяжелая нужда убивали всякую возможность работы. Кроме того, у ссыльных несколько раз в году производились обыски. Отбирали книги, письма и тем более рукописи. Запись откровенных мыслей была исключена. В Колпашеве Н.А. была начата поэма – «Нарым».* [Вероятно, имеется в виду поэма «Кремль». Машинописная копия этой поэмы сохранилась в архиве А.Н. Яр-Кравченко; в 1997 г. было объявлено о готовящейся ее публикации в журнале «Новый мир» (до настоящего времени не состоявшейся)]. Пока это были композиционно не слаженные отдельные строфы. Записаны они были на разных клочках бумаги (от желтых кульков, на оберточной бумаге). Видимо, поэму он записывал только на время, пока не выучит наизусть, а затем уничтожал записи. Написанное он читал некоторым ссыльным. Талант его не угасал, хотя поэт и чувствовал себя морально подавленным».
О поэме «Кремль» идет речь и в частично сохранившемся письме Клюева к А.Н. Яр-Кравченко (судя по содержанию, конец июня 1934 года). «Моя муза, чувствую, – пишет Клюев, – не выпускает из своих тонких перстов своей славянской свирели. Я написал, хотя и сквозь кровавые слезы, но звучащую и пламенную поэму. <...> Это самое искреннейшее и высоко звучащее мое произведение. Оно написано не для гонорара и не с ветра, а оправдано и куплено ценой крови и страдания». Пересланная в Ленинград Яр-Кравченко, поэма «Кремль» предназначалась для публикации в одном из центральных журналов.* [Иванов-Разумник, читавший поэму «Кремль», сообщает в книге «Писательские судьбы», что это произведение было посвящено «прославлению Сталина, Молотова, Ворошилова и прочих вождей» и заканчивалось «воплем»: «Прости иль умереть вели!»].
Всех, к кому обращался Клюев из Нарыма летом 1934 года, он просил походатайствовать об изменении его положения, о смягчении его участи. Чаще других упоминается в его письмах имя М. Горького – Клюев искренне верил, что Горький относится к нему хорошо и готов помочь ему выбраться из Нарыма. Он просил также Клычкова переговорить с Е.П. Пешковой, возглавлявшей в то время Политический Красный Крест. Определенные надежды Клюев возлагал на А.С. Бубнова, В.Н. Фигнер, О.Ю. Шмидта. От знакомых писателей Клюев ждал материальной помощи. «Я погибну в Нарыме без милостыни со стороны, без одежды, без пищи и без копейки, – писал он 17 июня 1934 года С.А. Толстой. – Поговорите с В. Ивановым, Леоновым! Нельзя ли написать Шолохову и Па<н>телеймону Романову, Смирнову-Сокольскому. Если будет исходить просьба от Вас – они помогут».