Клюев часто бывал у нас, и мы всегда были ему рады. Он умел открывать людям тот прекрасный мир, который видел вокруг себя. Помню, как-то нам было с ним по пути. Он часто останавливался то перед какой-то елочкой, то перед березкой и говорил о том, как у них расположены ветки, на что они похожи. Получалась чуть ли не поэма. Остановился перед домиком, мимо которого я часто проходила, не замечая его, а тут и сама начинала видеть, что «время разукрасило стены, как не мог сделать ни один художник, – и нарочно так не придумаешь», как гармонирует резьба наличников с общей архитектурой этого столетничка. А что этому крепкому домику не меньше ста лет, видно из того, как срублены лапы. Как-то он сказал, глядя на валенки Ростислава Сергеевича с розовыми разводами, стоявшие на печке:
– Для вас это валенки сушатся на печке, а для меня это целая поэма.
При нем все окружающее становилось ближе, милее, уютнее. <...>
Говорить своим образным языком о том, что ему дорого, Клюев мог только в соответствующей обстановке и далеко не со всеми. Детская возня даже в соседней комнате делала его молчаливым, и он спокойно сидел рядом с Ростиславом Сергеевичем, пока тот писал, и ждал, когда дети заснут. Мне даже казалось, что мое молчаливое присутствие ему мешало, потому что самое интересное он рассказывал уже тогда, когда я не могла больше бороться со сном, т<ак> к<ак> вставала очень рано. Их беседы длились долго и доставляли Ростиславу Сергеевичу большое удовольствие. <...>
<Клюев> познакомился у нас еще с двумя семьями и стал заходить к ним, но у них разговаривал, как он прекрасно умел, ни о чем, и они жаловались, что к ним он приходит, очевидно, чтобы вкусно поесть.
Как он жил материально, он никогда не говорил. Только незадолго до ареста в 1937 году предлагал нам купить у него, по его словам, прекрасную легкую поморскую доху за тысячу рублей. Нам это было не по карману. По улице он ходил в длинной поддевке, меховой шапке и валенках. На базаре, как он рассказывал, его принимали за духовное лицо, и женщины клали в его необъятные карманы яйца, пирожки и пр. К нам же он приходил явно не для еды. <...>
Писал ли он еще стихи, не знаю. Он говорил, что давно их не писал. Обычно стихи ему снились, и он записывал их. Может быть, они перестали ему сниться? По его словам, его сослали в Сибирь за саботаж собственной музе. В то время он работал над поэмами «О матери» и «Беломорканал».
Летом 1937 года в Томске наступила полоса арестов. Я жила в деревне и с ним не встречалась. Прошел слух, что он расстрелян как духовное лицо. Мне это кажется малоправдоподобным».
Весть о том, что в Томске живет известный поэт, друг Есенина, быстро распространилась в кругах местной интеллигенции, и многие из тех, кто знал и любил литературу, пытались завязать с Клюевым какие-либо отношения. Так, осенью 1935 года к нему пожаловала группа студентов литературного факультета Томского педагогического института. Клюев, – вспоминал впоследствии один из участников этого визита, – принял гостей приветливо, говорил об Есенине и прочитал на память ряд его стихотворений. «С особым волнением, с дрожью в голосе и, кажется, с искренними слезами на глазах прочел он, по нашей просьбе, «Клен ты мой опавший...» И долго потом не мог успокоиться, вздыхая и проводя ладонями по глазным впадинам. Но «Русь уходящую» читать отказался, никак не мотивируя своего нежелания». Отказался, впрочем, читать и собственные стихи. Позднее, рассказывает автор воспоминаний, довелось узнать, что Клюева пытались навестить и другие, но – безрезультатно: его либо не заставали дома, а, если и заставали, Клюев отказывался принять посетителей.* [Воспоминания В.Ф. Козурова, приведенные в книге Л.Ф. Пичурина «Последние дни Николая Клюева»] Совершенно ясно, что Клюев избегал встреч с незнакомыми людьми, особенно с молодежью, а когда уклониться от встречи не удавалось, держал себя весьма замкнуто. О подробностях своей томской ссылки Клюев часто рассказывал в своих письмах. Но поведать московским друзьям он мог естественно лишь о внешних и бытовых приметах своего томского бытия. Никаких имен, никаких реальных событий. Впрочем, и «жанровые» описания, разбросанные по письмам Клюева, это изящные литературные миниатюры, которые хочется цитировать и цитировать. В тяжелейших условиях поэт не теряет способности подмечать, воображать, сочинять.