«Переулок, где я живу, – пишет Клюев 23 февраля 1936 года В.Н. Горбачевой, – по ворота и до крыш завьюжен снегом, но уже начали сизеть и желтеть зори. Я часто хожу на край оврага, где кончается Томск, – впиваюсь в заревые продухи, и тогда понятней становится моя судьба, судьба русской музы, а может быть, и сама Жизнь-матерь. <...>
Одним словом, преувеличивать нечего – кой-что пережито и кой-чему я научился, и многое понял. Особенно музыку. Везде она звучала – и при зареве костров инквизиции, и когда распускается роза. Извините меня за эти известные строки! До Прощенного Воскресенья бабы и мужики – соседи по избе всю неделю пили и дрались, сегодня же, к моему изумлению, все перекланялись мне в ноги, стукая о пол лбом. «Прости, мол, дедушка, знаем, что тебя обижаем!» И я всем творил прощу. Весь этот народ – сахалинские отщепенцы, по виду дикари, очень любят сатиновые, расшитые татарским стёгом рубахи, нежно розовые или густо-пунцовые, папахи дорогого Кашмира с тульёй из хорошего сукна, перекрещенной кованым серебряным галуном, бабы любят брошки «с коралловой головой», непременно в золоте – это считается большой модой – и придает ценность и самой обладательнице вещи. Остячки по юртам носят на шее бисерный панцирь, с огромным аквамарином посредине; прямо какая-то Бирма! Спят с собаками. Нередко собака служит и подушкой. Избы у всех обмазаны изнутри, тепла ради, глиной и выбелены. Под слоями старого мела – залежи клопов. В обиходе встречаются вещи из черненой меди, которые, наверное, видели Ермака и бывали в гаремах монгольских Каганов. Великое множество красоты гибнет. Купаясь в речке Ушайке, я нашел в щебне крест с надписанием, что он из Ростова и делан при князе Владимире. Так развертывается моя жизнь в снегах сибирских».
За время между мартом и июлем писем не сохранилось. Неудивительно. 23 марта 1936 года Клюев был вновь арестован и привлечен к ответственности «как участник церковной контрреволюционной группировки». Освободили же Клюева в начале июля «ввиду приостановления следствия по делу №12264 ввиду его болезни – паралича левой половины тела и старческого слабоумия» (документ опубликован Л.Ф. Пичуриным). Кто еще проходил по делу № 12264, – не установлено.
Об этом четырехмесячном периоде своей жизни Клюев сообщил Н.Ф. Садомовой (не упоминая, естественно, об аресте) в июле-августе 1936 года:
«С марта месяца я прикован к постели. Привезли меня обратно к воротам домишка, в котором я жил до сего, только 5-го июля. Привезли и вынесли на руках из телеги в мою конуру. Я лежу... лежу. Мысленно умираю, снова открываю глаза – всегда полные слез. <...> В своем великом несчастии я светел и улыбчив сердцем. Я посещен трудной болезнью – параличом левой стороны тела. Не владею ни ногой, ни рукой. Был закрыт и левый глаз. Теперь я калека. Ни позы, ни ложных слов нет во мне. Наконец, настало время, когда можно не прибегать к ним перед людьми, и это большое облегчение. За косым оконцем моей комнатушки серый сибирский ливень со свистящим ветром. Здесь уже осень, холодно. Грязь по хомут, за досчатой заборкой ревут ребята, рыжая баба клянет их, от страшной общей лохани под рукомойником несет тошным смрадом. Остро, но вместе нежно хотелось бы увидеть сверкающую чистотой комнату, напоенную музыкой «Китежа» с «Укрощением бури» на стене, но я знаю, что сейчас на берегу реку Томи, там, где кончается город, под ворохами ржавых осенних листьев и хвороста найдется и для меня место. Вот только крест некому поставить, а ворота туда, в березовую рощу, всегда открыты...».
Жалобы на новых хозяев, у которых приходится снимать угол, слышны почти в каждом письме. «На меня, как из мешка, сыплются камни ежечасных скорбей от дальних и лжебратий, и ближних – с кем я живу под одной крышей» (25 октября 1936 года). «За досчатой заборкой от моей каморки день и ночь идет современная симфония – пьянка, драка, проклятия, рев бабий и ребячий, и все это покрывает доблестное радио. Я, бедный, все терплю» (начало 1937 года). Но его духовная жизнь не угасает и в этих невыносимых условиях: «Все чаще и чаще захватывает дух мой неизглаголанная музыка». В письмах Клюева последних лет – обилие цитат из Гомера, Феогнида, сектантских гимнов, не говоря уже о Евангелии.
О последних днях Клюева до недавнего времени было известно мало. Бытовали две версии относительно его гибели. Одна из них восходила, видимо, к А.Н. Яр-Кравченко, утверждавшему, что в 1937 году он получил от Клюева письмо, в котором поэт уведомлял своего младшего друга, что освободился и выезжает в Москву. На основании этого и возникла легенда, будто Клюев умер на одной из станций Сибирской магистрали; при нем был якобы «чемодан с рукописями». Пересказанная Ивановым-Разумником в его книге «Писательские судьбы», эта легенда получила широкое распространение.