В начале 1930-х годов О. Бескин воинственно обвинял новокрестьянских писателей в том, что «железо для них – страшный символ дьявольского большевистского царства», а природа «вырастает в некую панацею от всех социальных зол». Сегодня, на пороге XXI века, мы приблизились к пониманию того, что Природа если и не панацея, то во всяком случае средство для лечения многих тяжких недугов, порожденных современной цивилизацией. Конечно, мы не склонны рассматривать научно-технический прогресс как «дьявольское наваждение» или «соблазн ума». Утопически-сказочными представляются и решения, которые предлагал Клюев: уничтожение Города, возвращение к патриархальному укладу жизни – трудовой общине мужиков-пахарей. Но, остро переживая этот мировой процесс, мы не можем не прислушаться к завещанию русского поэта, до конца своих дней твердившего о том, что Природа выше Цивилизации. Эти слова звучат сегодня укором и предостережением; в них заключен глубокий провидческий смысл.
«Не хочу казаться оригинальным, – пишет С. Липкин, – но для меня Клюев не узкодеревенский поэт, вернее, не только деревенский, а величайший, после Тютчева, пантеист в русской поэзии. Он учил:
К ушам прикормить бы зиждительный Звук,
Что вяжет, как нитью, слезинку с луной,
И скрип колыбели – с пучиной морской.
Его замучили кромешные бесы в дальней, нищей ссылке. Он грешил легким, смешным грешком лицедейства – смазные сапоги и прочие атрибуты «поэта из народа», грешил и грехом более тяжким, но то было в обыденной жизни, а в поэзии он – ангел простых человеческих дел».
К этим словам остается добавить, что поэзия Клюева – не анахронизм, а живое настоящее нашей культуры. Сегодня, в начале нового столетия, Клюев предстает, как и некогда, во всей своей самобытной силе и неповторимости. Он занял, наконец, свое подлинное, почетное место в скорбном мартирологе русских судеб и в истории русской литературы.