С неизменным вниманием прислушивался Блок и к суждениям Клюева о своей поэзии. Последовательно проводя (и подчас заостряя) «народную» точку зрения, Клюев не стеснялся указывать Блоку на то, что, по мнению олонецкого поэта, было в блоковских стихах «интеллигентского». Он упорно продолжал играть на блоковском чувстве вины перед народом (и, стало быть, перед ним, Клюевым, тоже). Блок же, воспринимавший свою принадлежность к культуре как некий «грех», готов был заранее согласиться на любое обвинение, коль скоро оно исходило от носителя «народной души». Наиболее яркий пример – письмо Клюева, содержащее разбор книги «Земля в снегу» (1908). «Многие стихи из Вашей книги, – пишет Клюев, – похабны по существу, хотя наружно и прекрасны – сладкий яд в золотой, тонкой чеканки чаше, но кто вкусит от нее? Питье усохнет, золотой потир треснет, выветрится и станет прахом. Смело кричу Вам: не наполняйте чашу Духа своего трупным ядом самоуслаждения собственным я – я!»
Это одно из наиболее «обличительных» посланий Клюева к Блоку, обвиненному не только в индивидуализме («самоуслаждении»), но и барстве («Отдел «Вольные мысли» – мысли барина-дачника», – сказано у Клюева). Однако Блок отнесся к упрекам Клюева в высшей степени доверчиво. «Всего важнее для меня – то, что Клюев написал мне длинное письмо о «Земле в снегу», где упрекает меня в интеллигентской порнографии (не за всю книгу, конечно, но, например, за «Вольные мысли»). И я поверил ему в том, что даже я, ненавистник порнографии, подпал под ее влияние, будучи интеллигентом», – пишет Блок матери 2 ноября 1908 года. «Другому бы я не поверил так, как ему», – добавляет Блок.
Редактируя впоследствии некоторые из стихотворений сборника «Земля в снегу», Блок явно учитывал клюевскую критику. Так, в мусагетовском издании 1916 года были исключены отдельные строки из стихотворения «В дюнах» (цикл «Вольные мысли»), в частности: «И губы были ярки, обнажая Звериные сверкающие зубы». Ясно, что Блок устранил здесь именно те строки, которые среди других имел в виду Клюев, писавший в 1908 году о «похабной» сущности отдельных блоковских стихов, о «вавилонском» отношении к женщине.
Трагически переживая сложившийся в России разрыв между интеллигенцией и народом, Блок, однако, уверенно склонялся к мысли, что его собственное место – в лагере «интеллигенции». Он глубоко ощущал свою причастность к культуре и эстетике и уйти «в народ» (к чему, собственно, и звал его Клюев), раствориться в «стихии», отказаться от собственного «я» он не мог. «Я люблю эстетику, индивидуализм и отчаянье <...> я сам – интеллигент», – горько исповедовался Блок в статье «Народ и интеллигенция» (1908). Само понятие «народ», как удачно подметил Андрей Белый, было для Блока своего рода «эстетической категорией». Внутренне соглашаясь с тем, что писал ему Клюев, Блок все же предпочитал «соблюдать дистанцию» – оставаться собой. В своем письме к матери (5-6 ноября 1908 года) он объясняет: «Клюев мне совсем не только про последнюю «Вольную мысль» пишет, а про все <...> и еще про многое. И не то, что о «порнографии» именно, а о более сложном чем-то, что я, в конце концов, в себе еще люблю. Не то, что я считаю это ценным, а просто это какая-то часть меня самого. Веря ему, я верю и себе».
Об этой «части себя самого» Блок писал и Клюеву. Многие из его писем в Олонию носили, подобно некоторым его стихам и статьям, исповедальный характер. Блок рассказывал Клюеву правду о своей жизни, в которой многое его не устраивало, казалось ему «греховным» и «темным», делился с ним своими тайными сомнениями. «Мне слышно, что Вам тошно от наружного зла в жизни», – пишет ему Клюев в апреле 1909 года. Блок «каялся» перед Клюевым и открывал ему душу. Исповедальным было, например, его письмо от 11 января 1910 года. «Не вскрывайте себе внутренностей, не кайтесь», – уговаривает Клюев Блока в своем ответном письме. И далее: «Желание же Ваше «выругать» не могу исполнить...». Видимо, слова Блока о самом себе были настолько горькими, что Клюев счел нужным поддержать «брата Александра». В том же духе, по всей вероятности, написано и более позднее письмо Блока, отправленное Клюеву в декабре 1911 года. Подтверждением служит запись в дневнике Блока (17 декабря 1911 года): «Писал Клюеву: "Моя жизнь во многом темна и запутана, но я не падаю духом"».
В течение нескольких лет Клюев продолжал настойчиво воздействовать на Блока, пытался склонить его к разрыву с «культурой», увлечь с художественного пути на путь религиозного служения (разумеется, не в церковно-ортодоксальном смысле). Это вполне отвечало его собственным устремлениям тех лет. В условиях охватившей страну реакции Клюев не может найти применения своим «порывам кипучим»; ощущение тоски, усталости овладевает поэтом, и он (как и многие русские люди в ту пору) все откровеннее предается своему религиозному чувству. Важнейшим понятием в его словаре тех лет становится слово «жизнь», толкуемое в религиозно-нравственном ключе (то есть «подлинная», «богоданная» жизнь, духовное переживание Бога и Природы, «жизнь с Богом» и т.п.).