Когда я уже допивала свой чай, появилась Злата.
— Тебя хочет видеть Семёныч. Пойдём, провожу.
Я объяснила Мурлыке на ушко, где колбаса.
— Только всю не сжирай!
Злата взяла меня за руку, и я совершенно растаяла. Подушечки на её пальчиках были такими мягонькими, как у кота!
Когда мы шли по дорожке Злата сказала:
— Тобі я можу розповісти, якщо не боїшся. Ти мовчазна... Ну? Хочеш знати?
— Да.
— Але легше не стане.
— Я знаю.
Она ещё помолчала, как будто раздумывая. Вздохнула и выдала:
— Мясоєдов ... Задушив він її. Випадково. Вона сама попросила, для кайфу. Ніхто тут не винен.
Я была большой девочкой и понимала, что для суда и полиции виновность вообще не имеет значения. Для меня, наверное, тоже. Человек мёртв, вот и всё. В этот раз — человек, на которого мне наплевать.
Я не девчонка со звёзд.
Кабинет пропитали спиртные пары. Глаза у Семёныча были красные, как угольки в пионерском костре, что был выложен яркими стёклышками на стене в коридоре.
— Едешь к врачу, на контрольный осмотр. Мясоедов подбросит до города, обратно — сама. Вернёшься до ужина.
На выходе меня ждал Мурлыка.
— Я в город. К врачу.
— Везёт! Подожди, притащу бутерброд.
— Некогда. Меня уже ждут.
— Тогда, вот! Держи! — он протянул мне деньги. — Возьми, чего-нибудь купишь.
— Тут слишком много…
— Не парься! — он хлопнул меня по спине. — Отдохни!
Мясоедов уже был в машине. Один.
Я открыла заднюю дверцу.
— Не туда! Садись рядом.
Я плюхнулась на сиденье и поправила шорты. Тут было прохладно, работал кондиционер. Пахло, как в кабинете Семёныча.
Машина поехала. Мясоедов молчал, иногда ругая колдобины. Я смотрела на степь, прикрывая прокушенную руку ладонью.
Вот бы вырасти и купить такую машину! Настоящее счастье — едь, куда хочешь, и не нужно боятся солнца.
— Что говорят девчонки?
— О чём?
— Как будто не знаешь!
— Что могут девчонки болтать? Ерунду.
— А поконкретнее?
— Не верят, что Таня повесилась.
Мясоедов нахмурился.
— Да. Странное дело… Но факт остаётся фактом!
Спорить с фактами я не собиралась.
Он помолчал и сказал:
— Вы ведь с ней были враги?
— Да нет… Какой я ей враг? Она меня в унитаз макала, а я не сопротивлялась.
— Но ты ведь её ненавидела? Убила бы, если б могла?
Куда он ведёт? Вроде бы, всё чики-пуки — самоубийство, а он дело шьёт! Зачем? Может просто, ментовская привычка — постоянно выдумывать версии, да доёбываться до людей, вдруг кто лишнее ляпнет?
— Какой из меня убийца… Да и зачем? Вместо неё другая придёт — может, хуже ещё.
Ответ Мясоедову очень понравился, он даже крякнул от удовольствия.
— Точно! Новый начальник всегда злей предыдущего! А если кажется добрым — держи ухо востро… Надо прикрыть Семёныча. Мужик ведь хороший, верно?
Я согласилась:
— Хороший.
Перед городом начинался лесок.
Мясоедов взглянул на мои худющие бело-красные бёдра, на тощий живот и впалую грудь и сказал:
— Конечно, ты — на любителя. Но если такие встречаются, платят немало.
Я покраснела и поправила шорты.
Ему-то какое дело! Я к нему в брюки не лезу! Нашёлся красавец с двойным подбородком! Работал бы грузчиком, даже сорокалетняя продавщица ему б не дала! Дрочил бы, как тот Илья, за котельной.
— Да, Мика. Ты, так сказать, раритет.
— Я не старая.
Он рассмеялся.
— Нет, конечно! Не старая! Раритет — не обязательно старая вещь, просто редкая и дорогая.
— Я не вещь.
— Не выдумывай! Все люди — вещи, и у каждого есть цена. У тебя, у меня, у Семёныча… Вот ты, например, редкая вещь — потому тебя придержали. И Злату тоже. А таких, как Танюха — обычных, используют сразу. Всё, как с вином…
Придержали? Кто меня придержал и зачем?
Мясоедов свернул на обочину и остановил машину.
— Сам Вишневский на тебя виды имеет! Только ведь, это не значит, что ты должна оставаться без ласки и мучиться, верно? — он положил руку мне на бедро. — Можно ведь, как-нибудь так!
Я сказала уверенно, как смогла:
— У меня гепатит. Цэ.
Голос дрогнул и вышло не очень.
— Ой, не пизди! Кто бы тебя такую держал!
— Сейчас вы меня везёте к врачу. Если не верите, зайдите со мной.
Он сказал: «Врунья!», но руку убрал. Вытер антибактериальной салфеткой, взялся за руль.
Дальше мы ехали молча.
Мясоедов довёз меня до самой больницы.
Я сказала: «Спасибо», а он промолчал. Злился, похоже. Мужчины такие, им постоянно нужно куда-то засунуть свой хер. Иначе — нет настроения, истерики. Ещё что-то про месячные нам говорят!
В больнице всё было привычно. Я поднялась по обшарпанной лестнице. Ступеньки были почти полукруглые, сглаженные людскими потоками. Я подумала, что большинства из этих людей уже нет в живых.
Спросив: «Кто последний?», я уселась и стала глядеть на людей. Им не нравилось пристальное внимание девочки, похожей на бледного монстра или на смерть. Но, мне было плевать. Когда изо дня в день видишь одни и те же лица, поневоле изголодаешься.
Я размышляла о том, что сказал Мясоедов.
Кто этот Вишневский? Куда он меня придержал?
Нужно будет спросить у Семёныча.
Подошла моя очередь. Я потянула за медную ручку, на пальцах остался жир.
Кабинет был громадным и тёмным. Окна, до половины закрашенные белой краской, смотрели в стену соседнего здания.
— Я Котина Мика, из интерната.
— У меня не склероз. Такую, как ты, не забудешь. Садись.
Я опустилась на стул. Врачиха долго рылась в бумагах, пока не нашла серую папку с надписью «Котина». Листала, хмурилась и бормотала: «Ну что за дурацкий почерк!» Зажгла настольную лампу, поднесла к ней бумажки. Выдала: «Замечательно!», и принялась писать.
— Ты, Котина, можешь идти.
Я тихо спросила:
— А как там дела? Я сдавала анализы…
— Выросла вирусная нагрузка.
— И что это значит?
Не отрываясь от писанины, врачиха сказала:
— То, что ты скоро умрёшь.
Я набралась храбрости и спросила:
— И ничего нельзя сделать?
Врачиха бросила ручку, сняла очки.
— Зачем? Для чего тебе жизнь? Колоться, трахаться и воровать?
Я замерла, не дыша, а врачиху трясло. Руки вцепились в бумаги.
— Правильно делали немцы! В печь вас, и дело с концом! — она привстала со стула, не в силах сидеть. — Я и Серёженька строили дом, на работе пахали. А такая, как ты, малолетняя тварь, его… — в лёгких кончился воздух. Новый она не сумела вдохнуть и осела, закрывая руками лицо. — И кому… теперь я нужна… с двумя-то детьми… — плечи вздрагивали, а на бумагах расплылись огромные кляксы.
Я не знала, чем ей помочь, и тихонечко вышла за дверь.
Город всегда поражал меня разноцветием. Люди, машины, коляски, реклама. Шум и гам. За городом от этого отвыкаешь.
Больше всего меня интересовали подростки и молодые. Все они тут были странные: весёлые, беззаботные и живые.
Взрослые тоже чудили: носились на самокатах, играли в VR. Раскачанные мужики с детскими лицами. Серёжки в ушах, штурмовики из «StarWars» на футболках. Женщины — надутые губы и грудь. Татушки — пироженки и бананчики, сердечки, револьверчики, ножички.
Все эти взрослые были детьми. А мы, дети из интерната, были настоящими взрослыми.
Я тоже привлекала внимание. Но не сказать, чтобы на меня смотрели со злом. Во взглядах читалось лишь любопытство.
Среди людей мне казалось, что я — привидение. Ведь я умру, а они будут жить.
Я зашла в пиццерию, заказала «Четыре сезона», а для Мурлыки —«Дьяболо». Пока ждала пиццу, выпила кофе и съела пять панна-котт. Люблю их сливочный вкус. К тому же, мне кажется, что их назвали в мою честь.