Одним поцелуем, ясное дело, не обошлось. Зато никаких «но» слышно не было, только охи, ахи, сладкие стоны, более-менее удерживаемые крики да несколько часто повторявшихся слов вроде «еще!», «сильнее!», «хорошо…» и в том же духе. Устроив после всего этого Аглаю отмокать в ванне, я притащил из комнаты стул, поставил рядом и уселся.
— А тебе, боярич, со мной хорошо? — неожиданно спросила она.
— Знаешь, Аглаюшка, ты, боюсь, даже сама не представляешь, как мне с тобой хорошо! — я не кривил душой. Ни капельки. Мне и правда было с ней хорошо. Да какое там хорошо! Счастлив я был, по-настоящему счастлив! И пусть счастье это было исключительно постельным, но ничего подобного в этом мире у меня же вообще не было! Ну, по крайней мере, пока не было.
— Можно, я тебя тогда попрошу… — Аглая замолкла. Кажется, она сама испугалась собственной смелости.
— Можно, — разрешил я. — Не бойся и не стесняйся.
— Боюсь, — честно призналась она.
— Боишься, что не дам, чего попросишь? — ну точно, угадал. Аглая молча кивнула.
— Так ты ж еще и не просила, — подзадорил я ее. — Не бойся. Просто спроси.
— Мне двадцать один год, — тихо сказала она, не поднимая глаз. — лет пять, от силы десять я еще могу первачкой быть, потом все. Или в блядню, или в монастырь, или уехать из Москвы и начать жить заново. Тебе-то тогда первачка уже ни к чему будет, но… Я бы хотела, чтобы ты у меня в такой жизни последним стал. Последним, с кем я чисто вот так, для услады только… Ты не бойся, боярич, я красивая останусь. Я умею. И денег не попрошу. Просто уйду из первачек после самого лучшего, кто у меня был…
А вот это она сильно… Честно говоря, признайся она мне сейчас в любви, меня бы не так проняло. Я попытался призвать свое предвидение, чтобы мое «да» или «нет» не обманули ни ее, ни меня самого. И, похоже…
— Да, — сказал я. — Отец меня в Германию отправит к осени, учиться там. Года на три-четыре, я так думаю. После — приходи в любое время, и будет, как ты попросила. Обещаю и даю слово.
— Ты… ты… — сказать ничего больше Аглая не смогла и попросту разревелась. А потом бросилась мне на шею.
Как мы вдвоем уместились в сидячей ванне, не спрашивайте, я уже не вспомню и сам. Помню только, что вылезать оттуда было очень сложно, и нам это долго не удавалось. Помню, что ковыляли к кровати мы, держась друг за друга, чтобы просто не рухнуть на пол. А после этого не помню ничего вообще…
…Утром я проснулся первым. Полюбовавшись сладко спящей Аглаей, осторожно, боясь потревожить женщину, вытащил руку из-под ее головушки и встал с кровати. Солнце нахально пыталось пропихнуть свои лучи сквозь задернутые занавески, голубиное гульканье и воробьиное чириканье отчетливо слышались даже при закрытом окне. Захотелось наполнить комнату солнцем, свежим утренним воздухом и щебетаньем птиц, чтобы Аглая проснулась радостная и счастливая. Раздвинув занавески, я распахнул створку окна и… И тут же отпрянул назад, а потом осторожно подобравшись сбоку, задернул занавески обратно. Повернув голову, увидел, что Аглая еще спит. Уф-ф, хорошо… Хорошо, что она не видела моего испуга и не стала задавать естественные в этом случае вопросы.
Чего я испугался? А вы, если вас уже дважды пытались убить, испугались бы внезапно пришедшего понимания, что за вами вот прямо сейчас наблюдают? Наблюдают внимательным и ничуть не добрым взглядом. Причем не просто наблюдают невооруженным глазом или там в подзорную трубу, а как бы даже не прицеливаются…
Глава 15
Свобода, равенство и другие заботы
Мы с Аглаей внимательно осмотрели друг друга и остались довольны — ни в ее, ни в моей одежде никаких изъянов не нашлось. Можно выходить.
…Утреннее происшествие с моим испугом осталось для Аглаи незамеченным, разбудил я ее попозже, когда более-менее успокоился. Доброго утра мы пожелали друг другу не только словом, но и делом, и когда блаженная расслабленность уступила место сильному голоду, я устроил небольшое торжество свободы, равенства и братства в одной отдельно взятой городской усадьбе. На революцию мои действия, разумеется, не тянули — я всего лишь спустился на кухню с целью организации завтрака для нас двоих. Мне удалось разжиться некоторым количеством хлеба, сыра, колбасы и ветчины, все это я на глазах обалдевшей кухарки нарезал и сложил в небольшую корзинку, предварительно застелив ее толстой бумагой, в которую в лавках заворачивали колбасы. Перед этим я загрузил кухарку обязанностью поставить на огонь чайник, и когда корзинка наполнилась бутербродной нарезкой, он уже вскипел. Осталось лишь конфисковать немного сладостей, реквизировать заварной чайник примерно литрового объема, заварить чаю покрепче, и я покинул кухню с корзинкой в одной руке и чайником в другой. На лице кухарки читалось справедливое возмущение, но вякнуть она не посмела. И правильно, пусть потом среди прислуги бухтит, что боярич средний совсем со своей бесстыжей девкой разум потерял, аж даже сам еду ей понес — мне от того ни холодно, ни жарко.