— Да здравствуют люди! Такие, как Марь Васильевна. Да исполнится ей песня по радио!
Джаз подо Ржевом
Да, тяжелая обстановка была там поздней осенью сорок второго. Я бы сказал — психологически тяжелая.
Враг остановился, подозрительно приутих. Мы ощетинились и зарылись в землю. Хоть мы и синели от холода в сырых блиндажах, а сапоги наши чавкали в глинистом растворе, враг знал — нас не выбить из наших окопов.
Немцы засели против нас всего в каких-нибудь восьмидесяти метрах. Тоже в окопах. За рядами колючей проволоки, увешанной погремушками: бутылками, консервными банками и прочим «шумовым инструментом».
Висели там и «лягушки». Это противопехотные мины. Тронь проволоку — так заквакают, костей не соберешь.
Вот за такой «сигнальной системой» и прятались фрицы.
Нас, москвичей, здесь было трое. Юра с Проточного, Леша с улицы Чехова, я с Плющихи. Солдаты по семнадцати лет, а уже с боевым опытом. В первом полку, первом батальоне, первой роте и в первом взводе были. Понятно, что первыми мы были всегда и у ротной кухни.
Да. Обстановочка была невеселая. И даже скучная.
— Товарищ командир! — обращаемся по субординации. — Так и так, разрешите в деревню за тремя веревками сбегать.
— Значит, на каждого по веревке и концы, — улыбнулся.
— Так нет же, товарищ командир. Нам такой конец не улыбается. Нам жизнь смеется! Хотим джаз устроить.
У командира глаза квадратные, махорку рассыпал.
— Какой такой джаз?!
Изложили план.
— Ну, сорванцы, выполняйте. Черт с вами (а может покрепче сказал, сейчас не помню).
Достали мы веревки, ночью по-пластунски подбираемся к немецким заграждениям. Это сказать легко. У немцев через каждые три минуты осветительные ракеты. Если в зоне смерти мышь пробежит — шквальный огонь. А «лягушек» этих самых в зоне, что в болоте. Как темно — ползем, богу молимся, как свет — камнем замираем.
Привязали веревки и назад.
— Разрешите дернуть, товарищ командир?
— Валяйте.
Дернули мы три конца синхронно и… заиграла на немецкой колючей струне поп-музыка!
Жестянки гремят, бутылки бьются, «лягушки» рвутся, фашисты «поют» так, что их без эстрадного микрофона слышно, минометы тарелками ухают, орудийные расчеты мечутся, словно бы рок-н-ролл танцуют, в черную ночь палят, как в копеечку…
Вот так. Шутка, вроде. А обернулась полезным делом. В панике немцы рассекретили свои огневые точки; наши артиллеристы их засекли и без хлопот уничтожили.
Поди, посчитай, сколько наших солдатских жизней сберегла эта фронтовая самодеятельность?
Тлеющая мысль
В кумирне скептика мало идолов.
Передавать рукопись рецензенту лучше всего со словами — Умные люди хвалили. Теперь почитай ты.
После редактуры рассказ выглядел остриженным наголо.
Писать надо так: написал о селедке — читателю пить захотелось.
Когда у сатирика кончился горох, он вонзил в стенку свое сатирическое жало.
Чтобы успокоить сатирика, в истории болезни записали: маразм Роттердамский.
Переведя семейный бюджет на гонорары, сатирик, на всякий случай, стал называть свою жену первой.
Она съела целую строчку конфет в коробке.
Весь в очках, дубленке и бороде. По документам — интеллигент.
Оперетта называлась, кажется, так: «Марица зажигает огни».
Давали «Сильву» с участием Эдвина,
Галантность — последнее оружие стариков.
Баки придавали ему некоторую испанскость.
На вопрос: «Как ваше здоровье?» — предъявлял анализы.
Желторотый старец нес младенца с волевым подбородком.
Жилищный тупик: разведенный певец спал в ноздре. Головы из «Руслана».
Грозный Иван Васильевич был дедом Ивану Васильевичу Грозному. Вот теперь разобрались и не перепутаем.
Пассажиры его боялись: ехал без вещей.
Трудолюбивый и коньяколюбивый директор.
Примета: если деньги кончаются, то через две недели непременно жди получки.
Диван с подогревом.
Во набрался: Флобера от Массив отличить не может.
Я старый. Когда кукушка прокукует дважды, я радуюсь. Когда много — не верю ей.
Пианино и рояль он уже имел; сильно не хватало фортепьяно.