— Белла-а!! — опомнившись, взревел Гасбичадзе и рванулся вслед за похитителем.
— Амат! Моё горе. Вернись! — спотыкаясь на высоких каблуках, бежала Белла Григорьевна. Впрочем, она вскоре остановилась, схватившись за сердце. — Люди, это я его вскормила! — словно бы обращаясь к народу на площади, вскричала киоскёрша. — Я пригрела этого змею, этого угонщика! Ама-ат!! — снова побежала она.
Фырканье мотора, крики погони, скрежет переключаемых передач постепенно пропадали вдали, а потом и совсем растворились в глубине парка.
Погасла яркая лампа у клуба. В свете немногочисленных ртутных светильников парк напоминал балетную декорацию. Кусты раздвинулись, и кто-то сел на другом конце скамейки. Кто-то долго и безуспешно чиркал спичкой. Наконец вспыхнул свет в дрожащих ладонях и осветил лицо закурившего Рушницкого.
— Это вы? — удивился я.
Рушницкий поднёс спичку к моему лицу и, опознав меня, ничего не ответил.
— Как… ваше предприятие?
Рушницкий молчал. Дрожал только красный светлячок его сигареты.
По аллее стремительно, по-мужски, шла на нас женщина. Что-то очень важное, как приговор, она должна была принести сейчас, немедленно, кому-то из нас.
Мы вышли из укрытия.
— Она вернулась, — потрясённо произнёс Рушницкий.
Странное было у него лицо. Оно одновременно выражало страдание и озарялось счастьем. Неожиданно он сделал несколько робких шагов в сторону аллеи и остановился. Его спина стала снова судорожно наклоняться, затем, вместе с правой ногой, оказалась в горизонтали. Балансируя руками в ласточке, Николай Иванович наконец подломил ногу-подпорку и оказался на коленях.
Плачущее лицо Рушницкого, всё его тело и дух его были обращены к Маше.
Не замечая Николая Ивановича, Маша вплотную подошла ко мне. Её глаза чернели ненавистью на незнакомом теперь лице, казавшемся гипсовым в зелёном свете фонарей.
— Вы меня пробовали переуступить?… Я презираю вас… Я бы ударила вас… но вы весь…
Она спрятала руки за спину. Так вот, с руками за спиной, нескладная и обвисшая, она уходила во тьму неосвещённой аллеи.
Когда женщина теряет так женственность — это последнее дело.
Я был парализован этим разрядом ненависти и тупо смотрел в сторону удаляющейся Маши. Кончиками пальцев я вытирал машинально с лица какие-то тёплые брызги. Что-то очень назойливое мешало мне. Я не понимал — что? — но как в кошмаре не мог избавиться от цепкой помехи. Какое-то крупное жёлтое лицо металось передо мной в яростном молчании. Наконец, словно в телевизоре, включился звук, страшная жёлтая маска крикнула мне:
— Негодяй! Я сейчас уничтожу тебя, мерзавец!
Сознание возвратилось ко мне. Это был Рушницкий.
Он сделал шаг назад и, оглядев меня, нанёс мне удар
в пах ногой. Я инстинктивно отстранился, и, завёрнутый собственной ногой, Николай Иванович свалился. Беспомощно, как таракан в раковине, Рушницкий сучил ногами, вращаясь на месте. Наконец он встал на колено и по своей системе дискретных движений поднялся во весь рост. Словно боксёр, вышедший из нокдауна, он бросился на меня с кулаками. Сумасшедшее лицо его было так близко, что я, как через лупу, видел крупные поры на его сером от ненависти носу. Дикие, потемневшие глаза Рушницкого выражали одну лишь жажду уничтожения. Однако я вяло отстранял его руки, и эта малоэффективная, казалось бы, защита обеспечивала надёжную самооборону.
Вдруг в лице работающего Рушницкого произошла странная перемена. Он стал сосредоточенно жевать губами, как живой, задвигался кончик его носа, в его глазах появилась растерянность.
— Рушницкий! Вы проглотили челюсть?! — крикнул я в испуге.
— Она ждёшь, — невнятно, словно громкоговоритель на вокзале, косноязычно ответил Рушницкий, показав в разжатом кулаке вставные зубы. И как бы дав мне понять, что перемирие закончено, замахнулся этой рукой для удара.
Я толкнул его в грудь, и Рушницкий плюхнулся на скамейку.
Некоторое время он тяжело дышал, а затем откинулся на спинку скамейки, и лицо его с закрытыми глазами приняло отчётливо синее выражение.
— Николай Иванович, вы живы?!
Ответа не было. Я наклонился, пытаясь рассмотреть его лицо. Ни дыхания, ни пульсирующей жилки…
— Подите к чёрту, — чётко, с хорошей дикцией вдруг ответил Рушницкий; казалось, что он видел меня через опущенные веки. (Я понял, что Николай Иванович успел уже вставить себе челюсть.)
— Уходите, — раздельно добавил он.