Главный неестественно багровеет в страстном поцелуе.
— Ур-ра! — кричит находчивый Бернер.
Стаканы сами опрокидываются, и быстро лезут в рот алюминиевые вилки с салатами и селёдочкой.
Юбилейная машина набирает обороты.
Семён — в «углу». Его просят в президиум.
На скатерти-ватмане я перекраиваю под Долинского бывшие в употреблении стихи для завхоза Парамонова.
Читаю.
Какие овации!
С искренней благодарностью ко мне подходит Долинский.
— Я всегда, — говорит он, уже совершенно пьяный.
— Слушай, почему это у тебя Долинский натирает полы? — шепчет в ухо Вера.
— Фу, чёрт! Проскочило от Парамонова.
Мы с ней незаметно переговариваемся.
— Как ты думаешь, какой сейчас уровень шумов?
— Децибел семьдесят.
— Ну что ты. Ещё каждый второй трезвый.
— Семьдесят, — настаивает Вера. — Два года работала в акустической лаборатории. По шкале громкости — шум морского прибоя.
— Лет пять не был на Чёрном…
— А ты знаешь, в месткоме есть путёвки на сентябрь. Три. — Неожиданно заканчивает она.
А может быть, Вера-то от мира сего?
— Вера, возьмёшь две путёвки. Валюшке — третью. Семён обеспечит. В последний момент выяснится, что Валя ехать не сможет…
Кажется, сама Фортуна идёт мне навстречу. Именно в тот момент, когда Семён, пунцовый от надежды, чокается с директором. Он наверняка займёт место Долин— ского, зама отдела. Он засидевшийся ведущий.
— Слушаю и записываю. Что-то я никак не пойму: и кто ж это поедет со мной вместо Вали? — сжалась в ироническую пружину Вера.
— Вера, ты можешь быть серьёзной?
— А ты?
Вера стала пробираться к выходу. Чёрт! Осталось ли это незамеченным?
Начать дело правильно — значит увидеть его конец. Надо посчитать варианты и оценить самый скверный.
Конец — в месткоме?
Бр-р…
3
Наше первое свидание — в сквере — она назначила сама.
Я слежу из дальнего угла сквера.
Сидит на лавочке с каким-то интеллигентом. Он случаен или»…
Нет, она с ним не разговаривает.
К интеллигенту подходит некто с тощей бородёнкой.
Если Спаситель нашивал потёртые джинсы, то этот точь-в-точь Иисус Христос.
Они уходят.
Я не поддаюсь крайностям молодёжной моды. Однако чуть-чуть припустил, правда, только сзади, но лишь для того, чтобы бритым затылком не смахивать на функционеров.
— Вера, извини, двадцать минут ждал автобуса. Что случилось? Это свидание или выяснение отношений?
Вера теребила замочек своей сумочки, то раскрывая, то закрывая её. Молча. Неожиданно к её ногам упало что— то блестящее. Вероятно, из сумочки. Теперь мне предстояло только нагнуться, чтобы определить неизвестное в этой задаче. А-а, золотой старомосковский ключик. Бородка припаяна медью. Он обжигает пальцы, когда открываешь двери незнакомой квартиры…
В чужой комнате у нас ничего не происходит.
Мы молча пьём холодный чай.
«Вечерка» служит скатертью в нашей вокзальной сервировке. Постукиванием пальца я по крупинке сбрасываю соль с кончика ножа на газету. Это требует сноровки. Вот на полированной нержавейке словно бы и не было соли. Сверкает, чистая, словно бы вы-мы-та-я, из магазина.
Хорошо ли подсматривать?
Почему мне пришла в голову эта мысль?
Вера посматривает на меня, как на ледяную воду.
Ах, вот почему!
Жил-был писатель Олеша.
Чем отличается настоящий писатель от ненастоящего.
Графоман напишет: «… свитер с чередующимися крупными жёлтыми и чёрными горизонтальными полосами, плавно переходящими одна в другую».
Писатель, например Олеша, напишет просто «… свитер цвета осы».
Юрий Карлович пишет, словно бы разговаривает с собой.
Читатель подслушивает.
Это хорошо. Так лучше идёт работа у них двоих. Но не у нас.
Так делаются нужные открытия.
Маленькие: «…соль не оставляет следов на зеркале ножа».
Большие: умирание — это процесс сокращения круга зримых вещей, их смысла…
Если б я произнёс всё это вслух, она оценила бы?
Достаточно ли женщине иметь только античную фигуру гетеры?
Может быть, это и есть идеал женщины?
Я вдруг вижу Веру. В глазах у неё испуг, затем обычное оценочное выражение: «Нет, и ты мне не нужен!»