Сами по себе жизнь и смерть никогда не могут быть проблемами физики, даже если в своей работе физик и рискует своей собственной жизнью или жизнью других людей, — для него все же речь здесь может идти лишь о моральном или политическом вопросе, но никоим образом не о научном. Как замечает А. Львов, генетическая мутация, оказывается она летальной или нет, является для физика всего-навсего замещением одного нуклеинового основания на другое. Но биолог именно в этом отличии усматривает то, что маркирует его собственный опыт. Причем — объект того же типа, к которому принадлежит и он сам, поскольку и он сам — живет, самим собой выявляя и осуществляя эту самую природу живого, которую следует понимать как "общий метод прямого или косвенного разрешения напряжений между человеком и средой". Биолог должен понять, что же именно превращает жизнь в особый объект познания и, тем самым, понять: благодаря чему среди живых существ, и именно в силу того, что они — живые, есть существа, способные познавать, — познавать вообще и, в конце концов, познавать саму жизнь.
Феноменология вопрошает "опыт сознания" об изначальном смысле всякого акта познания. Нельзя ли, однако, или даже: не следует ли искать его где-то рядом с самим "живущим"?
Через пояснение знания о жизни и понятий, артикулирующих это знание, Кангилем хочет понять, как обстоит дело с понятием, в жизни. То есть с понятием, выступающим в качестве одной из форм той информации, которую каждый живущий извлекает из среды и, обратно, с помощью которой он эту среду структурирует.
То, что человек живет в среде, понятийно выстроенной, еще не доказывает, что он отвернулся от жизни, либо просто забывшись, либо в силу того, что некая историческая драма отделила его от этой жизни; это говорит только лишь о том, что он живет вполне определенным образом, что его отношение со своей средой таково, что у него нет по отношению к этой среде какой-то фиксированной точки зрения, что он может перемещаться внутри, безразлично: неопределенной или же определенной, но достаточно просторной в своих границах области, что он, наконец, вынужден перемещаться, чтобы собирать информацию и должен приводить вещи в движение друг относительно друга, чтобы делать их полезными.
Образовывать понятия — это значит жить, а не убивать жизнь, это значит жить в относительной подвижности, а не пытаться сделать жизнь неподвижной; образовывать понятия, наконец, для миллиардов живых существ, посылающих в окружающую среду и принимающих оттуда сообщения, значит обнаруживать весьма своеобразный тип информации — информации об инновации, безотносительно к тому, как ее станут расценивать: как не имеющую значение или как важную.
Отсюда особое значение, которое придает Кангилем тому обстоятельству, что в науках о жизни старый вопрос о норме и патологии встречается с системой понятий, которые в последние десятилетия биология заимствовала из теории информации: кода, сообщения, отправителя сообщения и т. д. С этой точки зрения наиболее значительным произведением Кангилема, без сомнения, является его работа "Нормальное и патологическое", первая часть которой была написана в 1943 г., а вторая — в период с 1963 по 1966 гг. Из этой работы становится понятен тот поворот, который претерпела в последнее время проблема специфики жизни, — поворот в сторону ряда проблем, которые прежде считались исключительным достоянием только самых развитых форм эволюции.
В центре этих проблем стоит проблема ошибки, поскольку на самом фундаментальном уровне жизни игра кодирования и декодирования оставляет место случайности, которая, прежде чем стать болезнью, недостатком или устройством, является чем-то вроде помехи в информационной системе, чем-то вроде "сбоя". В пределе жизнь — и отсюда ее радикальный характер — это нечто способное на ошибку. И быть может, именно у этого факта, или скорее у этой фундаментальной возможности следует требовать ответа за то, что проблема аномалии проходит красной нитью через всю биологию. И именно ее следует считать ответственной за мутации и индуцируемые ими эволюционные процессы. Равно как и за ту странную, и тем не менее наследуемую ошибку, в силу которой жизнь нашла свое завершение в человеке, остановившись на существе, которое никогда не чувствует себя вполне на своем месте, существе, которое обречено на то, чтобы "блуждать" и "заблуждаться".
И если допустить, что понятие является ответом, который сама жизнь дала на эту случайность, то приходится признавать, что ошибка есть корень всего того, что, собственно, и конституирует человеческую мысль и ее историю. Тогда и сама оппозиция истинного и ложного и придаваемые тому и другому значения, равно как и та власть, которую различные общества и институции приписывают этому различению, — все это быть может есть лишь последний по времени ответ на эту, внутренне присущую жизни возможность ошибки.