нок, это все на что способна святая инквизиция, мальчик? Я не он. У меня деньги, связи, дружба с бургомистром. Разве ты способен навредить человеку вроде меня? - Ты меня недооцениваешь, - улыбнулся инквизитор, выхватил из рук Папеньки щипцы для орехов и прижал хозяина борделя коленом к креслу. Мгновение, и Клаус стоял возле держащегося за щеку Папеньки с окровавленными щипцами в правой руке и с золотым и тоже окровавленным зубом во второй. - Тварь, - проскулил Папенька и свалился с кресла, всхлипывая от боли. - Мой зуб. Мой треклятый зуб. Моя треклятая челюсть. Как больно. Инквизитор достал из внутреннего кармана камзола широкий платок, протер им щипцы и положил их на стол. От громкого звука хозяин борделя испуганно вздрогнул. Сейчас он из важного и самодовольного господина, что восседал в плетеном кресле, словно на троне, превратился в маленький, сжавшийся и скулящий комочек, сплетенный из ярости, бессилия и страха. «Как же мне нравится моя работа» - вздохнул про себя Клаус и сел в кресло Папеньки. - К слову, о твоем брате. Я заставил его есть чеснок, верно. Но сделал это не ради пытки, нет. Дело в стоимости панферского чеснока, мой жирный друг. Твой брат, Пустобрех, настоящий скряга. Это читалось по его глазам. А что для скряги страшнее потери денег? Но мы отвлеклись. Ты, кажется, хотел рассказать мне, куда пропал Свен? - Я не знаю, клянусь, - проскулил Папенька, размазывая кровь по щеке. - Если бы в застенках инквизиции верили бы слову «не знаю», застенков бы не было. - Ты понимаешь, что заплатишь за это? - Напротив, - улыбнулся Клаус. - Заплатишь ты мне. За услугу цирюльника. С тебя десять крон. Перекинешь их на мой счет, который я оставлю у твоего писаря. А не пришлешь... Ты ведь сам заметил, что в вашем городе бордели горят, как промасленная бумага. Но это позднее, а сейчас подними свою тушу с пола, прекрати глотать слезы и собери мне здесь всех своих людей. Девочек, писарей, поваров, вышибал. Допрос инквизитор вел долго. Первым делом, он расспросил о Свене двух поваров, братьев-близнецов, грязных и небрежно одетых, с покрытыми пятнами фартуками и мятыми колпаками. Братья на перебой рассказывали какой Папенька жулик, несколько раз выругались в сторону городского рынка(таких слов инквизитор ранее не слышал, а он знал очень много ругательств) и упомянули, что бургомистр Эргоса тот еще пьяница и размазня. «Веревка на шее пошла бы ему более к лицу, нежели дорогой галстук» - вынес главе города приговор один из поваров. Про нищего по их словам они ничего не знали и прежде его никогда не видели. Писарей непосредственно в здании не оказалось, а посылать за ними было накладно, поэтому вместо них Клаус расспросил охранника заведения по имени Стив. Охранник Свена тоже не знал и заверил, что старик здесь никогда не появлялся и появиться не мог. «Я ведь здесь для того и поставлен, чтобы всякая рвань сюда пройти не могла» - многозначительно сказал он. "Девочек" допрашивать пришлось долго. Папенька не соврал, и их здесь действительно было много. Однако Клаус так ничего и не узнал. Свена никто не видел, о нем никто не слышал, и здесь его никогда не было. При упоминании долга старика все девушки делали удивленные глаза и клялись всеми богами, что слышат про это впервые. «Ответы, как под копирку", - думал Клаус, когда спускался по пыльным ступеням на первый этаж борделя. - Этот тип явно знает, где старик, надо только дожать чуть-чуть. Я был слишком мягок. Ладно, сейчас момент уже упущен. Кажется, Толстяк, ждет меня в этой комнате». Инквизитор остановился у покрашенной дешевой красной краской двери, над которой висел небольшой фонарь розового цвета, несколько раз постучал по дверному косяку и схватился за ручку.. Толстяк действительно был здесь. Клаус с недоумением посмотрел сначала на нелепое убранство комнаты, затем на красный светильник, висящий над кроватью, а затем на улыбающегося во весь рот нищего и плачущую рядом с ним смазливую девушку. - Что здесь происходит, чтоб вас? - Он рассказал мне о своем детстве, - всхлипывая после каждого слова, пролепетала девушка. - Господин инквизитор, вы и представить не можете, какая это грустная история. Клаус поморщился, как от головной боли, и обратился к Толстяку: - Что здесь было? - Вы сказали, хорошо провести время. Мы и провели, - хлопая ресницами, заявил нищий. - Сначала мы выпили... - Вина? - По кружке мятного чая. Я же не пью. Мне матушка наказала, что вино - есть отрава. А травиться людям негоже. - Хорошо. Чай. Дальше. - Потом мы сыграли партию в шашки. Знаете, не так давно появилась эта игра. Я прежде не играл, но у Дженни, - он кивнул на девушку, - оказалось, есть доска и фигуры, вот мы и сыграли партию. Я проиграл. Но потом наловчился и даже выиграл. А потом мы начали рассказывать друг другу истории. Дженни о себе рассказала. Она хорошая. Красивая, вот сами посмотрите. Личико такое детское, губки пухленькие, носик миленький. А глазки как на васильки похожи. Она хорошая. Девушка после его слов перестала всхлипывать, смахнула с глаз слезы и густо покраснела: - Почему она плакала? - спросил Клаус. - Это я ей про детство свое рассказал. Настоящее. Она ведь хорошая. Ей можно. - А что вы с ней еще делали? - А что с ней надо было еще делать? «Пустобрех не врал. Действительно, кретин. Подумать только я потратил двести крон на то, чтобы они попили чая и сыграли в шашки. А почему этой красотки не было на допросе, хотя какая разница» - подумал Клаус, многозначительно улыбнулся и сказал: - Ладно, Толстяк, пошли. Про Старого Свена здесь никто не знает... Неожиданно Дженни вскочила, не дав инквизитору договорить, замахала руками и воскликнула: - Как это не знает. Я знаю. Вы старика ищите? С деревянной ногой?