Последним местом, где пришлось остановиться, было Черное болото на границе Любанского и Октябрьского районов, где дислоцировалась партизанская бригада И. Д. Ветрова. Там был остров, окруженный болотами, которые не всегда замерзали зимой. Это поначалу спасало нас от фашистов.
В начале весны 1944 года немцы предприняли карательную операцию по уничтожению лагеря. Командование бригады, видя, что фашисты окружают со всех сторон, и не имея возможности оказать сопротивление, ночью скрытно вывело отряды в безопасное место. И утром - а это было вербное воскресенье перед пасхой, мы проснулись одни... В лагере не осталось ни одного партизана, а нас даже не предупредили, что они уходят. Потом говорили, что так надо было в целях конспирации. А если бы партизаны вступили тогда в неравный бой с гитлеровцами - трудно сказать, чем он закончился бы, но, скорее всего, вряд ли я вел сегодня свой рассказ. И попали мы, что называется, из огня да в полымя...
Начались морозы, и немцы, пешие и на лошадях, сумели пройти по замерзшему болоту к лагерю. Привели их сюда, конечно же, знающие местность полицаи. Мы слышали звуки приближавшейся стрельбы. Что делать? Мама была верующим человеком, а больше, кроме Бога, тогда верить было не в кого и не во что... Она заставила стать на колени и молиться. И спасло нас, видимо, чудо. Немцы продвигались по лагерю и стреляли по шалашам, держа автоматы на уровне пояса. Пули свистели над головами, к счастью, никого не задев.
Потом приоткрылся вход, раздался гортанный окрик «Хальт!», и шалаш затрещал в огненном смерче, подожженный трассирующими пулями. Мы едва успели выскочить. Все вокруг пылало. В голове одна мысль: что с нами будет? Мама успела вытащить из шалаша мешок с зерном, но бдительный полицай ножом раскромсал его и высыпал содержимое на землю: «Пропадайте, земляки!.. А у нас, полицаев, свой, немецкий паек». Это врезалось мне в память навсегда.
Немцы и полицаи собрали захваченных в партизанском лагере людей, построили и под охраной повели в неизвестность. К вечеру пригнали в село и разместили в уцелевших домах так плотно, что можно было только стоять. Так мы промучились, опираясь один на одного, задыхаясь от духоты и смрада, до утра. Затем всех выгнали на улицу, вновь построили и начали делить: мужчин в одну колонну, женщин в другую, а пожилых женщин и детей в третью. Отец в это время был с нами, его определили в мужскую колонну, сестер Олю и Нину - в женскую, а маму, Аню и меня - в третью. Это было страшное, душераздирающее зрелище: все плачут, кричат, а поверх воплей несчастных - резкие выкрики и хлесткие команды немцев и полицаев.
И вот несчастные, голодные, доведенные до отчаяния люди, разделенные на три группы, снова двинулись в путь. В конце марта, в самую распутицу, нас несколько дней безжалостно гнали, как скот на бойню, замерзших, нередко полуживых, в направлении Озаричского концлагеря, известного теперь во всем мире как фашистский лагерь смерти. На ночь запирали, как правило, в церквах в деревнях или в животноводческих помещениях, огороженных колючей проволокой и под усиленной охраной. Матерям, у которых были дети, иногда разрешалось выходить за водой или какими-то продуктами. Начиналась весна, земля оттаяла, на огородах иногда можно было найти мерзлые картофелины, свеклу или редьку, сварить на костре и хоть как-то покормить детей.
Я хотел выйти из лагеря с мамой за водой к колодцу метрах в пятидесяти. Обездоленным, голодным людям, и особенно детям, очень хотелось не только есть, но и пить. Немец-охранник меня не пускал, но я, ухватившись за ведро, прорвался с мамой за проволоку. Фашист поднял винтовку и начал целиться в нас. Мама заслонила меня собой. Немец выстрелил мимо, и мы, перепуганные, вернулись за проволоку.
Мама все время носила с собой икону и молилась. А в один из вечеров сказала мне и сестре Ане, что решила до самой смерти поститься в понедельник и молиться за Ивана. Она уже тогда постилась в среду и пятницу и кушала, если, конечно, было что, только вечером. С этого времени она постилась три дня в неделю и не ела мяса и мясных продуктов до самой смерти в мае 1976 года...