В стареньком затертом комбинезоне, доставшемся мне от Нила, я взбирался на утесы по берегам реки, бродил по холмам вместе с друзьями, устраивая охоту за нутриями (по большей части, безуспешную) или изображая ковбоев с индейцами.
Переехав в Диксон, первое время мы жили на южном берегу реки, но когда дела отца пошли в гору, переселились в более удобный дом на противоположном берегу. Вспоминая сегодня те дни, мне кажется, что это была милая идиллическая жизнь, о которой можно только мечтать: наверное, именно так проводили свое детство любимые всеми мальчишками герои Марка Твена.
Однажды, в канун национального праздника 4 июля — мне тогда исполнилось одиннадцать лет, — мне удалось раздобыть запрещенную в то время ракету-фейерверк под названием «Торпедо», довольно-таки мощное изобретение. В полдень я пробрался на городской мост, связывающий оба берега Рок-Ривер, и под прикрытием кирпичной стены запустил фейерверк в воздух. Последовавший за этим взрыв едва не оглушил меня. Пока я наслаждался произведенным эффектом, рядом со мной притормозил автомобиль, и водитель приказал мне сесть в машину.
Я твердо помнил наказ родителей не садиться в машину к незнакомым людям, а потому отказался исполнить приказание. Однако после того, как водитель предъявил мне полицейский значок, я вынужден был подчиниться. И тут я совершил свою вторую ошибку. Едва машина тронулась с места, как я продекламировал: «Звездочка-малютка, сверкай, гори; кто вы такие, черт подери!»[5]
В полицейском управлении меня доставили прямиком к шефу, который хорошо знал моего отца и частенько допоздна засиживался с ним за карточным столиком. Понятно, я ожидал снисхождения. Но вопреки ожиданиям шеф тотчас же связался с моим отцом и доложил ему о случившемся. Дружба дружбой, но Джеку пришлось заплатить 14 долларов 50 центов штрафа — довольно крупная сумма для тех лет. Шеф полиции относился к запрету на фейерверки очень серьезно, так что делу не помогли ни знакомство, ни моя нагловатая находчивость в автомобиле. Пришлось мне заняться поиском приработка, чтобы вернуть отцу долг.
Мои родители постоянно втолковывали мне, как важно разглядеть в человеке личность и соответственно к нему относиться. Самым тяжким грехом в нашей семье считалось унизить, оскорбить кого-либо по национальному признаку. Любое проявление национальной или религиозной нетерпимости было недопустимым. Думаю, причиной тому был тот факт, что мой отец на собственном опыте знал, что такое расовая дискриминация. Он вырос во времена, когда на дверях ряда магазинов красовались вывески: «Собакам и ирландцам вход запрещен».
Пока мы с братом подрастали, проявления расового фанатизма, этой уродливой опухоли на теле Америки, бывали нередки. Не был исключением и Иллинойс.
В местном кинотеатре для белых и для цветных предназначались места в разных концах зала, причем черным, как правило, отводились места на галерке. Родители же считали своим долгом напомнить нам с братом, чтобы мы приглашали домой своих чернокожих друзей и относились к ним как к равным, уважая их религиозные взгляды, каковыми бы они ни были. Близким приятелем моего брата был чернокожий мальчик, и, если они шли в кино вместе, Нил тоже садился на галерке. Мама всегда учила нас: «Относитесь к ближнему так, как вы хотели бы, чтобы относились к вам». И добавляла: «Судите людей по делам их, а не по словам».
Как-то раз в одной из деловых поездок отцу пришлось заночевать в гостинице, и служащий сказал ему: «Вам здесь понравится, мистер Рейган; у нас запрещено останавливаться евреям».
Отец, рассказывая нам позже эту историю, вспоминал, что он кинул на служащего возмущенный взгляд, подхватил свой чемодан и вышел из гостиницы. «Я католик, — успел лишь сказать он. — И если сегодня вы не пускаете евреев, где гарантия, что завтра не откажете мне?»
Поскольку это была единственная гостиница в городе, отцу пришлось провести ночь в машине. За окном буйствовала метель, и, думаю, пережитое послужило одной из причин его первого сердечного приступа.