Именно так образовывалась наша страна, ее строили люди, которым не разрешалось в их стране молиться, как они хотели, и они приплыли на другой берег Атлантики и основали среди девственной природы американскую нацию. Уверен, что многие из ваших людей, которые просят разрешения уехать, не уедут, если они будут иметь свободу вероисповедания. Они говорят, что хотят уехать, но они русские. Я знаю, что они, должно быть, любят свою страну так же, как и другие русские. Так, как знать, если им разрешить открыть свои синагоги и молиться, как они хотят, они, может быть, решат, что им не надо уезжать, и проблемы "утечки мозгов" не будет".
Я сказал, что американцев очень ободряют изменения, происходящие в Советском Союзе, и они надеются, что эти изменения будут скоро закреплены в виде законов в рамках советской системы. И вдобавок ко всем тем изменениям, которые Горбачев совершил, сказал я, неплохо было бы разрушить Берлинскую стену. Ничто на Западе не символизирует разницу между нашим обществом и Советским Союзом больше, чем эта стена, сказал я. Ее уничтожение будет расценено как жест, символизирующий, что Советский Союз хочет вступить в широкое сообщество наций.
Ну а Горбачев слушал и, казалось, воспринимал мои рассуждения. По выражению его лица я знал, что ему не нравится кое-что из того, что я сказал, но он не предпринимал попыток резко ответить на мои слова. Оказали они какое-либо воздействие или нет — не знаю, но после этого советское правительство начало разрешать открывать все больше церквей и синагог, и, конечно, через некоторое время стена рухнула.
Оглядываясь назад, ясно видишь, что было какое-то взаимовлияние между Горбачевым и мной, из которого родилось что-то очень близкое к дружбе. Он был жестким и твердым при ведении переговоров. Он был русским патриотом, который любил свою страну. Мы могли спорить — и спорили — с противоположных идеологических позиций. Но при этом имело место такое ощущение друг друга, которое удерживало наш разговор на человеческом уровне, без ненависти или вражды. Мне нравился Горбачев, несмотря на то что он был преданным коммунистом, а я был убежденным капиталистом. Но он сильно отличался от тех коммунистов, которые были его предшественниками на вершине коммунистической иерархии. До него каждый из них клялся придерживаться марксистского курса на создание всемирного коммунистического государства. Он первым перестал приводить в действие советский экспансионизм, первым согласился уничтожить ядерное оружие, первым предложил свободный рынок и оказал поддержку открытым выборам и свободе выражения мнений.
Думаю, что Горбачев, придя к власти в марте 1985 года, продолжал бы идти по той же дороге, что и его предшественники, если бы коммунизм работал, но он не работал.
Когда я его встретил в первый раз осенью того года, он дал ясно понять, что всем сердцем верит в коммунистическую систему правления. Я понял из его высказываний, что он считает, что коммунизм плохо претворяли в жизнь, и в его намерения входит изменить характер этого претворения.
Я могу только гадать, почему в конечном счете он решил отбросить многие фундаментальные догмы коммунизма вместе с империей, созданной Иосифом Сталиным в Восточной Европе в конце второй мировой войны.
Возможно, метаморфоза началась, когда он был еще молодым, прокладывая себе путь наверх сквозь неэффективную и коррумпированную коммунистическую бюрократию, и видел жестокости сталинского режима. Затем, я думаю, достигнув вершины иерархии, он обнаружил, насколько плохо обстоят дела на самом деле, и понял, что должен быстро провести изменения, пока в Советском Союзе не воцарится такой хаос, когда уже нечего будет спасать.
Исходя из собственного опыта знаю, что есть такие аспекты управления страной, которые нельзя полностью оценить, пока по-настоящему не взял в свои руки рычаги управления, и думаю, что он, по-видимому, тоже обнаружил это. Возможно, для этого потребовалось узнать, что три процента земельных угодий в СССР, обрабатываемых крестьянами на своих подворьях ради своих нужд и для прибыли, дают сорок процентов мяса в стране. Может быть, уверенное выздоровление американской и западноевропейской экономики после спада в начале 80-х годов — в то время как коммунистические хозяйства застыли на месте — убедило его, что централизованное планирование и бюрократический контроль в советской экономике, как он писал в "Перестройке", лишали народ стимулов производить и стремиться к отличным результатам.