Властные ресурсы с течением времени перераспределяются, и если в советскую эпоху, как, впрочем, и в период перестройки, писательские репутации создавались по преимуществу литературными журналами, то в условиях рынка журналы, – по ядовитому замечанию Михаила Берга, – «уже не обладают функцией “легитимации”. Журналы уже не “делают писателей”, это типографский самиздат, интересный, в основном, кругу печатающихся в нем авторов и пишущих об этих авторах критиков». Роль легитимирующей инстанции частью отошла к литературным премиям, но с еще большим успехом ее играют средства массовой информации, и прежде всего – телевидение, заместившее вакансию властителей дум писателями, произведенными в литературные звезды.
См. ВОЙНЫ ЛИТЕРАТУРНЫЕ; ВЛАСТИТЕЛЬ ДУМ; ЗВЕЗДЫ В ЛИТЕРАТУРЕ; ИЕРАРХИЯ В ЛИТЕРАТУРЕ; ПОЛЕМИКА ЛИТЕРАТУРНАЯ; ПОЛИТИКА ЛИТЕРАТУРНАЯ; РЕПУТАЦИЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ; ЭТИКЕТ ЛИТЕРАТУРНЫЙ
ВМЕНЯЕМОСТЬ И НЕВМЕНЯЕМОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ
Бытовое значение слова «вменяемость» – состояние, в котором человек способен отдавать себе отчет в своих действиях и руководить ими, – абсолютно точно соответствует первой и обязательной функции этого понятия. Но есть и вторая – компетентность, и редактор журнала «Критическая масса» Глеб Морев не потому, надо думать, назвал однажды критика Андрея Немзера невменяемым, что нашел его неспособным отвечать за свои поступки, а потому, что заподозрил обозревателя газеты «Время новостей» в недостаточной осведомленности в том, что относится к актуальным литературным практикам.
Вменяемость, взятая во всем объеме своего содержания, становится, таким образом, синонимом профессионализма, подготовленности к занятиям литературой, противостоящим как безответственности, так и неквалифицированности. А невменяемость, в свою очередь, охватывает и незнание истории родной и мировой словесности, и непонимание ее сегодняшнего контекста, и завышенную самооценку, связанную с ослабленностью самоконтроля, и отсутствие привычки (умения) рефлектировать по поводу собственной деятельности – словом, все то, что делает читателя принадлежащим к неквалифицированому большинству, а автора, пусть даже и одаренного, превращает из писателя в графомана.
Все сказанное свидетельствует: понятие вменяемости и невменяемости возникает лишь тогда, когда литературное творчество осознается как профессиональное, даже узкоспециализированное занятие, принципиально отличное от дилетантизма, и когда окончательно скомпрометированным оказывается романтическое по своей природе представление о художниках слова (прежде всего о поэтах) как о сомнамбулических безумцах, пишущих исключительно по наитию, а оттого будто бы не нуждающихся ни в специальных знаниях, ни в опыте, ни в практических навыках. «Дурацкие разговоры о литературщине критики не выдерживают. Искусство и искушенность – одного корня. Неискушенное искусство – бессмысленное словосочетание», – заявляет Сергей Гандлевский, а Дмитрий Пригов так формулирует задачу художника, обдуманно и ответственно выстраивающего свою авторскую стратегию и готового отвечать за нее собственной судьбой и собственной репутацией: «Просто надо честно, открыто, разумно, осмысленно и смиренно понять и по собственной воле принять (или не принять) то, что делаешь, с параллельным принятием всего сопутствующего и окружающего, со всеми социокультурными и этикетными обязательствами, обстоящими это дело».
Тем не менее, – по оценке Александра Агеева, – «если внимательно оглянуться, в нынешней литературе преобладает несколько иной тип деятеля – невменяемый дилетант. Он может быть сколь угодно талантливым, энергичным, даже “пассионарным”, он может задумывать и воплощать самые дерзновенные “проекты”, но все равно за плечами его угадывается призрак университетского ЛИТО и студенческого рукописного журнальчика. Просто эпоха поменялась, и стало можно из этих песочниц и бабаек не вырастать, а длить и длить безмятежный детский утренник, который по мере физического взросления действующих лиц неминуемо превращается в довольно-таки циничный фарс».