Адам, пребывая в Раю, общался с Богом без слов, вернее мысль тогда была почти то же самое, что высказанное слово. Пребывание с Богом включает в себя и слышание, и беседу, и многие другие виды общения с Ним. Древние языки гораздо более ёмкие, чем современные. Так, чтобы выразить общение с Богом, разговор с Ним, слышание Его, видение и так далее, достаточно было сказать, что Адам «слышах Бога ходяща в Раи»[177], и для человека с тем менталитетом было понятно, что речь идёт о полноте богообщения, а совсем не то, что Бог «гулял» по райскому саду, как мы понимаем это сейчас. Слово «ходить» теперь означает передвигаться своими ногами, шаг за шагом. Даже современная грамматика стала другой, более упрощённой, многое просто утеряно, так как для нас древние формы кажутся слишком сложными. Но вместе с этим теряется и богатство языка, он становится рациональным.
Взять хотя бы французский язык, который изначально был создан искусственно и академично. В детстве, преподаватель французского языка говорил нам, что пока этот язык был языком дипломатов, то всякие недопонимания были исключены, потому что каждое слово имело единственное, строго определённое значение. Сейчас общераспространён язык английский, в котором каждое слово имеет несколько значений, и потому случается много всяких недоразумений. В английском языке широкое поле для всевозможной игры слов и двусмысленных выражений. Этим умело пользовался Уинстон Черчиль, оставивший после себя немало крылатых выражений. Возможно, для политики французский язык является самым лучшим языком, но для духовных целей, как чересчур ограниченный, он совершенно не подходит. У него нет средств для выражения понятий православной аскетической жизни, и потому французский перевод Библии — это всего лишь перифраз. Многие люди приходят к нам в монастырь, и мне, когда я жил здесь, приходилось общаться с ними на французском языке, и тогда я не раз замечал, что передать какие‑то духовные понятия на этом языке было гораздо труднее, чем на английском, а на английском труднее, чем на греческом или славянском.
Славянский язык, насколько я понимаю, создали себе не славяне, выучившие греческий, но святые Кирилл и Мефодий, два грека, которые прочувствовали и освятили своей святой жизнью каждое слово и выразили на этом прекрасно освоенном ими языке богатейший духовный опыт, которым владели. То есть они не только перевели на уже существовавший славянский язык духовную литературу, но и наполнили его необыкновенно благодатной атмосферой, так что на этом языке стало возможно передавать с чрезвычайной ясностью самые глубокие духовные понятия. Если на греческом языке будет утеряна вся аскетическая литература, то можно будет взять её на славянском и перевести почти дословно. Я сказал «почти дословно», потому что всё‑таки у каждого языка свой особенный дух и своя манера выражения, и потому греческий и славянский языки тоже различны. Слыша богослужение на этих языках у нас в монастыре[178], я всегда чувствовал, что греческий для меня — словно язык отца, а славянский — язык матери. Славянский очень часто выражает сердечное чувство, а греческий — мысль. Но, конечно, мысли эти не сухие и философские, а рождённые избытком сердечной жизни, так же как и выраженные на славянском языке чувства — это не отсутствие мыслей, но сердцем переживаемые мысли. В этом и заключается вся суть великой духовной культуры Добротолюбия — стяжание единства ума и сердца. В славянском языке делается акцент на сердце, в греческом — на ум. Взять, например, слово акедиа, которое переводится на славянский как уныние, то есть относится к сердечному чувству, а на греческом понимается как беззаботность о своём спасении. Или слово катаниксис на славянский переведено как умиление. Слово мартирос переведено как мученик, а по — гречески — свидетель. Не просто тот, кто почему‑либо мучается, но мученик за своё свидетельство — это по — славянски, но и по — гречески — это не просто некий свидетель на суде, но свидетель, чьё сердце преисполнено жизнью и который желает поделиться ею со всем миром.
То же самое я замечаю и в церковном пении, славянском и византийском, которые я очень люблю. Византийское пение для меня словно чистейший кристалл, а славянское — словно бархатный покров. Сегодня многие пытаются переложить славянские песнопения на византийский распев, но получается не всегда удачно, и, может, потому что современный человек не живёт подлинной духовной жизнью, а словно какой‑то искусственной. Впрочем, мне доводилось слушать и хорошее византийское пение на славянском языке, то есть такое сочетание возможно. Лишь бы оно, как мне кажется, не было слишком «совершенным», и потому безжизненным, или, напротив, сентиментальным.
178
В монастыре Святого Иоанна Предтечи в Англии служат на греческом, славянском, английском и иногда на других языках, в зависимости от того, кто присутствует в храме на богослужении. — прим. пер.