Он ответил спокойно:
— Это для песен и сказок, голубушка, — «день освобождения». Я раз поверил в скорое пришествие царства справедливости. Раз поверить и раз потерять веру — большее для человеческого сердца немыслимо.
Когда пришли вести о революционных событиях 1905 года, Лебедева оставила работу и уехала в Россию. Ей казалось, что поезд везет ее навстречу весне.
Впрочем, весна оказалась недолгой, а дорога — слишком длинной.
Из Москвы она поехала на работу в Курскую губернию. Была арестована за революционную агитацию. После тюрьмы решила отдохнуть у родных во Владивостоке, но. по дороге узнала о чуме в Маньчжурии и переменила направление.
Женева, тайга, революционная работа, тюрьма, решение принят^ участие в борьбе с эпидемией — это был абсолютно прямой путь человека, живущего для того, чтобы приблизить Будущее.
Добровольцы составили персонал московского чумного пункта в Маньчжурии. Он расположился на окраине Харбина. бреди огромного пустыря угрюмо стоял деревянный дом с потемневшими от времени стенами. Высокое крыльцо с деревянной резьбой. В углу двора, у забора, под навесом — гора замерзших трупов. У ворот день и ночь дежурит карета «летучего отряда».
Трупов было так много, что их не успевали сжигать. Замерзшие, почерневшие, они лежали на льду Сунгари, выглядывали из прорубей, валялись в фанзах, в снежных сугробах...
И странно: в этом ледяном воздухе, насыщенном смертью, не происходило объединения всех перед лицом общего врага. Напротив, опасность резко делила людей на два лагеря.
Это разделение почувствовали сразу и Заболотный, и Лебедева, и Мамантов — петербургский студент, приехавший сюда несколько позже, — и все остальные. Пустырь вокруг московского пункта стал незримой баррикадой, отделявшей тех, кто работал на эпидемии, от остального города и, может быть, глуше, прочнее всего от купеческой, чиновничьей русской колонии Харбина.
— Как вы думаете, — спросила однажды вечером Лебедева товарищей по работе:—если мы тут все погибнем, как отнесутся к этому там, в Харбине?
Все молчали, и она ответила себе сама:
— Просто не заметят или заметят далеко не сразу.
Это были две России тут, за рубежом. Одна боролась со смертью, другая мирно соседствовала с ней. Когда Заболотный потребовал увеличения ассигнований на борьбу с эпидемией, чиновник, ведавший городскими финансами, ответил ему:
— В конце концов, это касается главным образом китайцев.
Подумав, он добавил:
— Ну и немногих фанатиков-европейцев, работающих на эпидемии.
За пустырем, в том Харбине, никогда еще не было такого повального пьянства, взяточничества, разврата, как в зимние месяцы 1911 года. Это был нейтралитет по отношению к смерти. Странное, правильнее сказать—страшное равнодушие.
Впрочем, оно еще больше сплачивало маленькую группку работников московского пункта. Да и работать без такой предельной сплоченности было бы немыслимо.
С первых же дней выяснилось, что вирулентность — убивающая сила — маньчжурских штаммов чумного микроба превосходит все предшествовавшие эпидемии. В Маньчжурии свирепствовала легочная форма чумы, от которой погибали все заболевшие. Сыворотки и вакцины, приготовленные из культур обычной силы, не оказывали почти никакого действия.
Каждый раз: приходя на пункт, Заболотный предупреждал:
В самые глухие закоулки посылали Лебедеву.
— Будьте сугубо осторожны!
Но выполнить совет оказывалось трудно.
Жители не сообщали о заболевших. Надо было обшаривать узкие, темные переулки Фуцзядина и Харбина, одно жилище за другим, фанзу за фанзой. И в самые глухие закоулки посылали Лебедеву. Так приходилось делать потому, что если при приближении других врачей китайцы — больные и здоровые— разбегались из ночлежек и опиекурилен, то Лебедевой они совсем не боялись. Не зная языка, она как будто понимала каждого. Другие боролись с болезнью вообще, с безликой эпидемией, в черной тени которой теряется судьба отдельного человека. А ей общее огромное горе не мешало всей душой отзываться па бесконечное горе отдельного человека. Соприкасаясь с ней, с первой секунды больной чувствовал, что дорог ей настолько, что если понадобится, она отдаст за него — именно за него — свою жизнь.
Так же как на войне подвиг солдата заключается не только в том, что солдат в любой момент готов встретить смерть, но и в том, что он продолжает работать безустали день и ночь, так и на эпидемии подвиг, моральная сила человека определялись не мерой опасности, а прежде всего трудом, который в этой обстановке человек должен выполнять, вкладывая в него свое сердце и все свои силы.