– Да-а, заведутся злыдни на три дни, а до веку не выживешь, – как показалось, невпопад сказал Знахарь. – Убила кого, ограбила?
– Запрещенные стихи детям читала.
– Раньше революционеры за запрещенную литературу сидели, теперь других за то же сажают?
– Выходит.
– И что ты решил?
– Хочу на Лубянку сходить. Может, удастся её вызволить?
– Как?
– Ещё сам не знаю.
– Дай бог нашему теляти волка поймати! А если и тебя возьмут?
– Меня-то за что?
– За то, что поддерживал с нею связь. Разделял её убеждения. Помогал распространять среди студентов чуждую нам литературу… Мало ли!
– Что же, у меня выхода нет?
– Нас всех приговорили к счастью.
– Как ты не понимаешь: если я не пойду, всю жизнь буду чувствовать себя подлецом!
– Я тебя понимаю, – Знахарь будто сник весь. – Мне самому всё время кажется, что я мог сделать что-то для Михаила Ивановича… Иди. Бог не выдаст, свинья не съест!
– Спасибо. Если что, книги мои, рубаху новую себе бери. Завещаю.
– Будет-то раньше смерти умирать!
Ян думал, что пройти в ОГПУ ему сразу не удастся, но едва юноша назвал свою фамилию, как его тут же пропустили. Дежурный подробно объяснил, где пятый кабинет, в котором его ждёт следователь Гапоненко. Ян легко нашёл дверь и постучал. Какой-то военный, стоявший спиной к нему, запирал сейф.
– Моя фамилия – Поплавский, – сказал он военному.
– Надо же, как мне сегодня везёт! А ведь я только что отдал приказ о твоем аресте!
Он повернулся, и Ян вздрогнул. Перед ним стоял Чёрный Паша.
Глава восемнадцатая
Наташа Романова стояла в прихожей и никак не могла застегнуть кнопку резинового ботика. Когда торопишься, всегда что-нибудь мешает! К тому же купленный накануне белый пуховый берет оказался большим, и стоило ей наклониться, как он тут же сползал на глаза. И это в тот день, когда они начинают репетицию нового аттракциона! В сердцах Наташа выдохнула: "Черт!" и опять склонилась над ботиком. Если и сейчас не застегнется, она просто снимет и зашвырнет его под вешалку! Пусть валяется там хоть до следующего сезона!
Над дверью звякнул вместо звонка колокол: Саша смастерил его из старого судового. Романова выпрямилась и, ещё не притронувшись к замку, поняла: за дверью – БЕДА! Вдруг стали непослушными пальцы, потянувшиеся к задвижке.
Перед нею в мокром черном плаще с потемневшим от горя лицом стоял Николай Крутько. Он смотрел на Наташу и как бы сквозь неё, и звуки из его искривленного рта вылетали как бы сами собой.
– Я не знал, к кому идти… У нас так много друзей, а кроме вас пойти не к кому, – бормотал он словно во сне.
– Зайдите в квартиру! – Наташа силком втащила его в прихожую.
– Я не могу… Это опасно… Я не должен был вас подвергать… Я прокажённый, которого надо гнать от двери.
Наташа сбросила капризные боты и повела Николая за собой.
– Подождите! – он снял галоши. – А то ещё и пол запачкаю!
В кухне она усадила Крутько за стол и налила горячего ещё чаю. Он покорно выпил и впервые посмотрел Наташе в глаза.
– Светлану арестовали.
– За что? – изумилась она.
– Гумилёва детям читала!
К своему стыду, Наталья не могла вспомнить, кто это.
– Поэт, – пояснил Крутько. – Его расстреляли два года назад. Кстати, мой тезка. Он писал удивительные стихи, но, как многие поэты, был не в ладу с действительностью. Объявил себя монархистом… в большевистском государстве! Не могу знать, действительно ли он участвовал в контрреволюционном заговоре или хотел выглядеть заговорщиком… Говорят, следователь, который вёл его дело, оказался настолько грамотным, что вошёл в доверие к этому наивному романтику и читал Гумилеву его собственные стихи… Поэт так растрогался, что подписал бы, наверное, свой собственный смертный приговор. Впрочем, и других подписанных бумаг для этого хватило…
Он обхватил голову руками.
– Если бы я знал! Если бы только мог предположить! Началось-то все с ерунды. Я рассказывал Ванюшке на память стихотворение. Может, слышали?
Мой добрый кот, мой кот учёный,
Печальный подавляет вздох
И лапкой белой и точёной,
Сердясь, вычёсывает блох.
Светлана услышала и говорит: "Какой прелестный стишок! А кто это написал? " Мне бы насторожиться, вспомнить, какая она дотошная. Считает, что учитель должен знать, как можно больше и не краснеть перед учениками. Я рассказал, что знал: за что расстреляли, почему его книги сожгли… А она вдруг ужасно разволновалась: "Разве можно жечь книги?" Выходит, не все книги Гумилёва сожгли. Где-то же она раздобыла его сборник!