– Я считаю, что то, что я сказал это самые настоящие «высокие слова». – Желчно усмехнулся Сантьяго.
Девушка была готова взорваться мыслями и бранной речью от этого нескончаемого потока злословной язвительности бывшего инспектора. Её прекрасное лицо слегка покраснело от внутреннего гнева, и вот она уже приготовилась излить всё своё негодование на Морса.
– Госпожа Калья. – Прозвучало ледяной речью и так же безжизненно повторилось. – Госпожа Калья, пройдёмте со мной.
Сквозь сад проходил сам Магистр Данте. В своём привычном и несменяемом одеянии, словно парень вышел прямиком из века так восемнадцатого или девятнадцатого, на своих подчинённых он производил глубокие впечатления и чувство благоговения, поражавшие до самой глубины души. Даже Карамазов, Флорентин и Сантьяго смотрели на Валерона с ощущением уважения, ибо чтить магистра Данте было за что, даже во время, когда он начинал капитаном третей роты «Теней».
– Да, магистр, зачем я вам понадобилась? – Спокойно, словно выпуская пар, произнесла девушка и сложила руки на груди.
На её слова, говорившие о глубоком горячем эмоциональном состоянии, ответом полилась ледяная речь, сильно похожая на машинную…без тембра…без звучания…без чувств:
– Необходимо утвердить, а именно согласовать некоторые аспекты вашего последующего содержания. Пройдёмте в мою канцелярию. Там вам выделят всё, в чём вы нуждаетесь.
Калья вот уже несколько дней хотела получить в свою комнату старую эпохальную печатную машинку. Не компьютер, с беспроводным принтером, а именно печатную машинку. Эта девушка сильно любила писать стихи буквально обо всём. Но на исцарапанном столе её прекрасный подчерк терял всю свою красоту и уникальность, становясь несуразным и грубым. Ну а машинка для этой дамы, была как напоминание очень старых времён, веявших романтикой и глубоким смыслом. Один её вид наполнял душу Кальи приятным, обволакивающим чувством обретения древнего реликта. И поэтому она оставила этот нагнетающий спор о чувствах. Печатная машинка была её дороже, чем дискуссия с бывшим инспектором, переполненным противной язвительностью.
– Хорошо, магистр Данте, пойдёмте. – Согласилась Калья и пошла за мягко кивнувшим Валероном.
– Ну что ж, я думаю, что лучше всего мне вас будет оставить одних. – Глядя наверх, наблюдая за одним из колыхающихся изумрудных листков, словно сам себе, произнёс Сантьяго Морс и пошёл куда-то восвояси, вновь внезапно скрывшись в тени садовской прохлады.
Карамазов и Эмилия вновь остались одни. Вихрь, закружившийся вокруг их чувств, внезапно развеялся, так же стремительно, как и начался.
Взявшись за руки, пара, чей только один вид вселял чувство умиления, продолжила свой путь по столь распрекрасному садику.
– Карамазов, – с дрожью в голосе начала Эмилия, – что ты сам думаешь о наших чувствах?
– Что? – Удивлённо вопросил Карамазов, не поняв сути вопроса, а точнее взяв время, чтобы сформулировать ответ.
– Столько людей. – С толикой отчаяния полилась речь. – Столько мнений о наших отношениях и не все они хорошие. Кто-то считает нас шутливой парой. «Верная дочь ордена и бездушный инквизитор», «Серебро и камень», «Красавица и кусок металла»… Это очень обидно.
– Это всё думают о наших чувствах? – Удивлённо, но в,то, же время с нотами возмущения задал вопрос Андрагаст.
– Им так это видится. – Безрадостно вымолвила девушка.
Карамазов остановился. Он отчётливо понимал, что Флоренса себя загоняет этими мыслями в душевный угол. Бывший Верховный Инквизитор знал, что это только усилит печаль, которой нет повода.
Мужчина повернулся к своей пассии лицом к лицу и заглянул в её серебряные глаза. Там он увидел всё, что сейчас было в душе своей возлюбленной. Там он увидел бушевавший шторм. Он знал, ощущал нутром, что Эмилия его любит, и сам к ней испытывал чувства, которые не мог описать одними только словами. Но по призванию свой профессии он увидел в душе Флоренсы некую трещину. Словно в её очах пробежал гниющий и дурно пахнущий свет предательской фальши… Но чувства, любовь взяли верх над инквизиторскими ощущениями Карамазова, и он списал это на свою обострившуюся паранойю.
– Эмилия, – вдохновенно, со светом в глазах начал Карамазов, – нет таких слов, что бы описать, какие чувства я испытываю к тебе. Язык человека скуден, и я не могу им сказать, как сильно тебя люблю. Ни на одном из языков мира нельзя выразить мои чувства о тебе, ибо ни на латыни, ни на скифском, ни на французском, ни на славянском не найдётся тех слов о мои чувствах. И просто это сказать – это всё равно, что не сказать ничего. Ты самое дорогое, что у меня есть. Ты тот свет, который осветил мою жизнь, и я буду делать всё, чтобы ты была счастлива. И пусть нам позавидуют небеса.