— Сгинь, — раздался негромкий женский голос. Гриня страдальчески поморщился — нигде, мол, мне приюта нет, никто мне не рад — и исчез.
Данька повернулся — Маша в своем белом платье, том самом, стояла у окна. Поймав его взгляд, улыбнулась, подошла и опустилась на пол у его колен. От ее лица шел мягкий жемчужный свет.
— Все хорошо, родной, — прошептала она. — Они живы. Яшка выкрутился, ты же его знаешь. Кончится война, все вы встретитесь. Четверо. Как раньше.
— И Калтыгин с группой вернется, — усмехнулся Данька, осторожно прикасаясь к ее лицу. На пальцах оставался светящийся след-что-то вроде пыльцы.
— Вернется — кивнула Маша. — Ты только пообещай, что забудешь меня. Обещаешь?
Он покачал головой — врать так и не научился. Под веками жгло.
Не могу.
— Бедный мой, бедный. Столько лет прошло… — Маша обняла его. — И имя у тебя теперь другое и звание другое, и друзья неведомо где, а только я для тебя та же самая…
— Не уходи, — попросил он, зная, что она ушла, ушла навсегда, еще тогда в чертовом двадцать седьмом, растворилась в больничных запахах и сочувствующих взглядах врачей.
— Ксанку ты не найдешь, — шепнула Маша. — Он ведь ее выкрал, а ворованное далеко прячут, надежно. Ты Яшку ищи…
И исчезла.
Сотрудник ГРУ, человек без имени и звания, которого звали либо Чех, либо Летнаб, когда-то, невероятно давно, бывший Данилой Щусь и несколько раз Григорием Кандыбой, обвел взглядом пустой — теперь уже действительно пустой — кабинет и потянулся к телефону для того, чтобы потребовать сведения о национальном составе разведчиков в разных частях на текущий момент, включая безвозвратные потери. По всем фронтам. Желательно к обеду. Спасибо.
Оставалось ждать.
И признаться, наконец, самому себе, что Смирнов просчитал их всех, ювелирно. Как, когда успел — неясно, почему решил вывести из-под удара не самых лучших и явно не благонадежных сотрудников — непонятно, но вывел. Тот разговор Данька запомнил навсегда.
— У Мещерякова будет три дня чтобы с вами попрощаться, — сухо сообщил ему Смирнов. — Потом он едет в командировку в Германию.
— Надолго? — глуповато спросил Данька. Смирнов не ответил.
— Его связным остаешься ты. Вы хорошо уравновешиваете друг друга. Тебе скажут когда и куда приходить. Яшу требует себе МУР{?}[МУР - Московский Уголовный Розыск]. И требует и настаивает и умоляет, рыдая, и все это одновременно. У них не хватает людей. Оксане как я понимаю, сейчас не до того, но через полгода ей надо будет приступить к тренерской работе. Заодно в форму после родов вернется. Ее тоже вызовут. Место в яслях для ребенка выделим.
— Яшка справится, — уверенно сказал Данька. — Он с ними уже работал, знает, что к чему. А Ксанка…
— Будет учить твоих будущих сотрудников тому, что вы все так хорошо умеете делать, — Смирнов хмыкнул.
— Дело я закрываю. Шмеерзон предупрежден. Случай с нападением на него пока останется без внимания, но — Смирнов тяжело посмотрел на Даньку — если это повторится…
— Не повторится, — Данька говорил чистую правду. Какой смысл еще раз бить эту сволочь? Его убивать надо было, но теперь уже поздно.
— Хорошо. Далее. Ваше выступление на партсобрании было последним, запомни это и передай остальным. Никаких публичных выступлений.
— Но, Иван Федорович, — возопил Данька, — Валерка же не виноват, что его родители были эсерами! К тому же их уже расстреляли! Неужели вы хотите, чтобы мы отказались от товарища только потому… — и замолчал, наткнувшись на взгляд Смирнова.
— Никаких публичных выступлений, — повторил Смирнов. — Шмеерзон утверждает, что вы преданы не столько делу революции и советской власти, сколько друг другу. И знаешь, что, Щусь?
— Что? — послушно повторил Данька.
— Мне нечего ему возразить. Возможно, в чем-то он прав.
Да, теперь, почти двадцать лет спустя, можно было себе в этом признаться. Сошедший с ума еще во время еврейских погромов, Шмеерзон был прав — единственный раз в жизни. Друг другу. Исключительно друг другу.
========== Новые песни придумала жизнь ==========
Июньский полдень тек медленно как кисель, жарко было невыносимо, даже мухи не летали. Делать было нечего: протокол о единственном происшествии за сегодня — хищении злоумышленниками нижнего белья Розы Эдмундовны Шпак прямо с веревки, где оно сохло, был составлен два часа назад и даже подозреваемые были определены: люди с развитым чувством прекрасного, не иначе. Жаль, в ориентировку это вписать нельзя. До конца смены оставался час и Цыганков отчаянно надеялся уйти вовремя. Надежды обещали сбыться, херсонская милиция жила по обычному графику, не перерабатывая. Бывали, конечно, и катаклизмы: недавно какие-то гастролеры пытались сберкассу ограбить, но им не повезло. Во-первых, в очереди посетителей стоял сам начальник угро, во-вторых, денег в той сберкассе было ровно три рубля девятнадцать копеек, в-третьих, кассир, Нинель Павловна, услышав требование грабителей и увидев направленный на нее ствол, взволновалась до чрезвычайности и шарахнула нападавшего счетами по морде, так что выстрелил он уже в полете. Пуля ушла в потолок, разбила люстру, нападавших скрутили достаточно быстро. Народ здесь был простой — это Яшка еще по Гражданской помнил. В тот день задержаться на работе, конечно, пришлось, аж до семи вечера, допрашивая. В МУРе это даже задержкой не считалось, работали-то считай круглосуточно, тем более ОББ{?}[ОББ - Отдел Борьбы с Бандитизмом, подразделение Московского Уголовного Розыска (МУР) в 20-50-х годах 20 века.], а тут начальство предложило оплачиваемый отгул взять. Райская жизнь, рай-ска-я. А еще говорят, что рая не существует.
—Живем, товарищ майор, живем! — в кабинет втиснулся завхоз. Радостный и запыхавшийся, видимо, по всем кабинетам уже пробежался.
—Нам с понедельника машины выдают. Николаев списал и нам передает. Придется, конечно, починить, отремонтировать, ну а что делать? Зато машины будут.
—Гривко не отдам и не просите, — решительно сообщил Цыганков и немедленно перешел в наступление. — Вы в нашей области дороги видели? Их ни одна машина не осилит.
Дороги, конечно, были ни при чем, их в распутицу не всякая лошадь могла преодолеть. Но с Гривко они подружились, а от друзей Яшка отказываться не привык, тем более от таких друзей, которые сами за себя постоять никак не могут.
—Так я об этом уже подумал! Смотрите, товарищ Цыганков, что получается: у нас в описи материально-технических ценностей лошади идут как тягловая сила, так?
—Допустим.
—Я после того как машины на баланс поставлю, опись же переделывать придется!
—Видимо, так.
—И я лошадей как транспортное средство запишу. Или машины как транспортно-гужевое. Списывать ничего не придется, все при своих останутся. Машины не принять я не могу, нам же потом никто ничего не выделит, сами понимаете. А если машины есть, лошадей нам не полагается. Придется списывать и на мясокомбинат вести.
—Понимаю. Вы лошадей запишите как средство для транспортировки машин. Сейчас дождь пойдет — вмиг пригодятся. Только вы, товарищ завхоз, меня перецыганили.
Завхоз, уже взявшийся за ручку двери, замер, посмотрел вопросительно.
—Как так?
—Вы же только что семь лошадей со двора у советской власти свели. Тихо и незаметно. А еще говорят — цыгане конокрады.
—Э нет, товарищ Цыганков! — Завхоз от возмущения даже покраснел, но Яшка не выдержал, расхохотался и завхоз немедленно рассмеялся в ответ.
—Ну а что делать. Время новое, методы новые. Все новое.
И, все еще смеясь, вышел — сообщать новости остальным.
—Это правда, — сказал Яшка ему вслед. — Методы у нас новые. Очень новые методы. Мои предки в гробах бы перевернулись, хотя гробов у них и не было.
Голоса крови он не чувствовал, в табор его никогда не тянуло: родители оттуда ушли, зачем бы ему возвращаться, но не думать о том в каком ужасе от изменившейся жизни был бы дед и его предки, не получалось.
Лошади что — лошадь сегодня одна, завтра другая. А жена? По цыганским обычаям жену полагалось умыкать — тихо, незаметно, почти как лошадь, везти в табор, срочно новых цыганят делать, да побольше, чтоб уж не делась никуда.