Второй вывод, прискорбный. Размотали, все же, его аферу с подменой Даньки Щуся Григорием Кандыбой и, видимо, по возвращении, если оно, конечно, состоится, ждут тебя, Цыган, бывшие коллеги, дорога дальняя, казенный дом. С другой стороны — почему сейчас не арестовали, чего тянуть-то? Васютина из-за линии фронта кто угодно притащить может, что, разведчиков мало?
Третий вывод — чертов снимок. Чертов, чертов снимок. Из-за него и не спится, вспоминается тот яркий и солнечный день двадцатого года. Он тогда наловил кузнечиков, хотел Ксанку испугать, но у сидевшего прямо на земле Валерки так соблазнительно оттопыривался воротник гимнастерки, что кузнечики отправились прямиком ему за шиворот.
Мещеряков заверещал, подскочил, пытаясь вытряхнуть щекочущих насекомых, споткнулся о Даньку и удирать пришлось уже от двоих. Валерка догнал, отвесил ему тумаков, получил сдачи, справедливый Данька не вмешивался — двое на одного нечестно! — и только что-то сердито обещал, Ксанка делала вид, что она с ними не знакома, дураки какие-то…
Единственная фотография, которую он взял с собой, сгорела в сорок втором при отступлении. Тогда многое и многие сгорели, поэтому даже вспоминать о кусочке картона было неловко, но этого кусочка ему отчаянно не хватало.
Может быть, в Херсоне удастся что-то разузнать, бывают же чудеса на свете, хотя на хорошие новости рассчитывать не приходилось.
Ксанка, конечно, ни в какую эвакуацию не отправилась, осталась ждать возвращения сына — Валя за неделю до войны уехал с классом в Ленинград. Отправили малого мир посмотреть…
Ксанка тогда против была, ой, как против, хотя вздорности за ней сроду не водилось. Кричала, что не отпустит, что денег нет, что огород сажать надо, дом красить надо, что-то еще на ходу выдумывала. Он жену тогда буквально в угол загнал: ты чего ребенку жизнь портишь, он на эту поездку год вкалывал, едут-то не все, только отличники учебы и БГТО{?}[БГТО - “Будь готов к труду и обороне СССР”, программа физподготовки школьников и студентов], пацан все нормативы сдал, из аэроклуба не выкисал, год на отлично закончил, а ты ему в спину стреляешь? Она молчала долго, потом призналась, что предчувствия у нее. Какие предчувствия, женщина моя, в этой семье цыган я, помнишь? Это у меня должны быть предчувствия, заклятия, проклятия, наговоры, заговоры, что там еще, а, точно, сглаз, порча, медведь на цепи, кибитка за оградой и прочие атрибуты вольной жизни. Так что, уважаемая хохлушка, держите себя в руках и выдайте единственному сыну для поездки деньги, чемодан и что в тот чемодан положено класть.
Выдала. После долгого монолога, что мать в этой семье ни в грош не ставят (они с Валеркой-младшим сидели молча, возражать было опасно), что ей в шестнадцать лет и в голову бы не пришло (Яшка не выдержал, закашлялся многозначительно, ее шестнадцать он хорошо помнил) и вообще она против.
Против-то против, но Валя поехал, радостный, не зная, что через неделю война начнется и никакой малой крови на чужой территории не будет, а то, что будет никому в кошмарном сне привидеться не могло. И кто тебе, Цыган, виноват?..
На крыльцо вышел сонный Мирзалиев.
— Тащ майор, пора?
Цыганков посмотрел на часы. Минутная стрелка спешила к двенадцати. Через тридцать минут начнется войсковая операция, целью которой было прикрытие их перехода линии фронта.
— Пора. Иванов где?
Иванов, такой же заспанный, как и Мирзалиев, вырос рядом.
— Здесь я.
— Стартуем.
***
Данька заснул как только самолет набрал высоту: всю прошедшую неделю с того момента как они покинули тюрьму Тегель и до выхода на заданную точку, где их ждал самолет, он не смыкал глаз, и Валерке было перед ним неловко. Сам он смотрел как исчезает за слоем облаков Германия и не испытывал ничего. Его немецкая жизнь таяла как сон — было и прошло. Мещеряков попытался найти в себе хоть какие-то эмоции по этому поводу, но ничего не получалось.
Он укрыл Даньку своей курткой и подсунул ему под голову нашедшийся здесь же вещмешок немецкого образца с чем-то мягким. Данька что-то пробормотал во сне. Мещеряков усмехнулся, вспомнив их общежитское житье в комнате на троих (на четверых, но четвертый сосед куда-то делся, так что его койка стояла пустой, а они вполне себе дружно жили, даже график уборки соблюдали, что было, конечно, полной неожиданностью). Данька частенько нес какую-то чушь во сне, что-то типа «Заряжай фитиль тюльпанами», они с Яшкой караулили эти высказывания, потом цитировали их к месту и не к месту, Данька делал вид, что не понимает о чем речь — или вправду не понимал? Надо будет спросить — но от этого менее смешно не становилось.
Мещеряков с внезапной грустью вспомнил сводчатый потолок комнаты, тусклую лампочку под ним, огромный шкаф для одежды, такой огромный, что было непонятно как его затащили в комнату, и окно с треснувшим стеклом.
Это было первое жилье после всех фронтовых скитаний, наверное, поэтому в той комнате было как-то особенно уютно. Так уютно не было больше нигде — ни в выданной в качестве награды квартире, ни в общежитии немецкого университета (он там и не жил толком, скитался по подругам, а потом и вовсе ушел на съемное жилье), ни — тем более — в доме, обломки которого, наверное, уже вывезли с Липовой улицы.
«Это было настоящее, — вдруг подумал Валерка. — Я был настоящим. То, что было после двадцать пятого… это был уже не я. Я остался там, в том дне, где Яшка растаскивал нас с Данькой, а потом они решали кто и в каком порядке будет рисковать жизнью, и нет, меня не было в этом списке…»
Мещеряков закрыл глаза в попытке заснуть и тут же открыл их снова, ощутив, как заложило уши.
Самолет снижался.
— Твою ж мать, — произнес рядом Данька, который, оказывается уже не спал. — Что-то идет не так.
— Мы не в Москву летим? — уточнил Валерка.
— Предполагалось, что в Москву, но, судя по времени, — он глянул на запястье, — мы где-то над Херсоном. Родные места. До линии фронта мы не долетели.
— Это неприятно.
— Золотые твои слова, Гимназия…
— Кстати, — вспомнил Мещеряков. — Давно хотел тебя спросить: что за странное название операции ты мне устроил? Почему опять «Глория»? Откуда ты ее взял?
— Потому что Дора и розы с кровавыми лепестками, — ответил Данька. Ответ, наверняка, был точным, но совершенно непонятным.
Юнкерс, подпрыгнув, прикоснулся к земле и покатился, подскакивая на кочках. Данька достал пистолет, Валерка последовал его примеру.
Самолет остановился. За иллюминаторами была чернильная темнота. Распахнулась дверь в кабину экипажа и в салон шагнул летчик в немецкой форме.
— Здравия желаю, товарищ Летнаб, — произнес он, отдавая честь. — Капитан Устинович. Вам пакет.
Данька с непроницаемым лицом взял пакет в котором оказалось два машинописных листа и карта.
— Карандаш, — сказал он через минуту. Устинович протянул ему химический карандаш, Данька что-то написал на листках, положил их обратно в пакет и протянул летчику.
— Мы прилетели в заданную точку, — сообщил он ничего не понимающему Валерке.
— Выходим.
Снаружи было холодно. Валерка с наслаждением вдыхал сухой морозный воздух, глядя на светлеющее на востоке небо. Им овладела какая-то детская радость. Приключение. Это было приключение и черт с ней, с Москвой. Выкрутятся.
— Ситуация изменилась, мы нужны здесь, — сообщил Данька.
— Рассказывай.
Суть задания Данька изложил в трех пунктах. Валерка только головой покачал.
— Он действительно незаменим как источник информации. Видимо, приехал сюда подлечиться напоследок. Украину рано или поздно потеряют… в смысле, освободят. Но я был уверен, что Клапке погиб при взрыве в «Марго».
— Да ты и в Овечкине с Перовым был уверен, — вздохнул Данька.
— Чем масштабнее действие, тем больше погрешность результата. Напомни мне, кто два раза убивал Лютого?
Данька фыркнул и беззвучно засмеялся.
— Два километра до точки встречи. Спускаемся вон в ту балку, по ней выйдем, рассвет скоро, мы тут как на ладони.