— Я пытался его найти, но Цыганков Валерий Яковлевич одна тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения не был призван ни в этом году, ни годом ранее. В списках действующих частей он не числится. Этому можно найти три объяснения, но ни одно из них не оставляет надежды.
— Понятно, — потухшим голосом сказал Валерка. — Яшке сказал?
— От меня он об этом не узнает.
***
Когда-то на этот базар они приезжали вчетвером, всей семьей. Как на праздник собирались, мамка за неделю им одежду выбирала, штопала, отстирывала, обувь начищала — босиком пусть цыганята ходят, вы у меня в ботинках будете, пусть и не по размеру, дорастете. Сама голову покрывала своим самым красивым платком — красным с фиолетовыми цветами, к нему в пандан бусы в три ряда шли, отец бурчал, но пиджак на матроску надевал, голову картузом увенчивал. Выезжали затемно, пристраивались в хвост повозок, тянущихся аж до города.
Пока отец торговал, Данька по ярмарочному столбу взбирался и на спор гири выжимал, а они с матерью все нужное в хату выбирали или просто любовались на скатерти кружевные и горшки расписные и даже, покосившись по сторонам, пробирались к тому прилавку, где радужными самоцветами лежали ожерелья, лаковые шкатулки и зеркала. Иногда, если торг хороший был, мамка доставала из-за пазухи узелок с деньгами, выбирала что-то красивое — то, доченька, тебе на приданое, чтобы муж твой знал, что тебя баловать надо.
А еще реже мать, палец к губам прижав, шла в расположенную рядом цыганскую кибитку, к тетке Доре. Та белозубо усмехалась, сияла чернющими, как у сына, а потом и внука, глазами, насыпала Ксанке леденцов — ай, яхонтовая, хорошая же у тебя дочка, мне б такую, не боись, не украду. О чем-то они с матерью шептались, а Ксанка, пытаясь раскусить липкие сладкие камушки, сердито думала, что все это обман, и на самом деле Дора живет в доме у левады, а ни в какой не кибитке, и сын ее с Данькой в школу ходит, и все эти разговоры про трефовых королей и пиковый интерес — чтобы мамка ей заплатила и больше ни для чего.
Все сгинуло, ушло в никуда, как Атлантида, про которую Валерка взахлеб рассказывал, легло на дно под толщей воды, вознеслось в райские кущи из проповедей отца Макея. Есть где-то на небесах Иерусалим, а в нем дом стоит, большой, светлый, где теперь отец с матерью живут, туда тетка Дора в гости заходит — и ругаются они с мамкой на чем свет стоит, а батя, покачав головой, уходит на завалинку покурить, возвращается, когда женщины, трижды расплевавшись, мирно чай пьют и о пустяках болтают.
Ксанка тот дом как наяву видела, но знала, что ее в Иерусалим Небесный не пустят — и неверующая и натворили они с Данькой столько, что мать в ужасе отшатнулась бы, узнай она, какой ценой ее дети выжили.
Народа на базаре мало было — в основном женщины, усталые, измученные голодом и страхом, продающие нехитрый скарб. Ксанка тоже стояла, держала в руках варежки. Так себе варежки были, мать за такое рукоделие ее ухватом вокруг хаты гоняла бы, но по ночам при свете каганца хорошего не свяжешь, да и стояла она не ради продажи.
— Что хочешь, — полицай взял у нее из рук варежки, повертел их, попытался натянуть на лапищу, посмотрел критически.
— Три стакана муки.
— А не много? — он вернул ей варежки.
— Дети у меня, кормить надо.
— Так чем же ты думала когда рожала? — Он, хромая, пошел дальше.
Ксанка вздохнула, посмотрела ему вслед, надела сама, в попытке согреться. Крохотный бумажный лепесток лег ей в ладонь. Она зажала его в кулаке, сунула в карман. Чуть позже, отойдя будто по нужде, достала, прочитала. «Абрикосовая».
Когда она вернулась, ее неожиданно обняла громогласная женщина.
— О це ж ты, Клавдия Николаевна, а я-то думала!
— Та ни, — выдохнула Ксанка, сжатая в железной хватке. — Це Антонина Петровна! — И тихонько выдохнула на ухо женщине:
— На Абрикосовой облава будет. Уходите скорее.
— А смахиваешь на Клавдию, — подозрительно прищурилась женщина. — Уверена, что Тонька ты, не Клавдия?
— Уверена, яхонтовая, — улыбнулась Ксанка
— Ну раз так, то так, — согласилась женщина. — А чего ты хочешь за эту прелесть?
— Три стакана муки хочу.
— Ну давай, Неклавдия, режь меня без ножа. Туточки ровно три стакана муки.
Женщина протянула корзинку. Ксанка взяла ее, сдвинула в сторону тряпки. Три стакана, как и было сказано. Женщина забрала варежки и торопливой уточкой засеменила к выходу. Ксанка тоже начала собираться, стараясь не спешить, не навлекать подозрений. И поймала взгляд человека, стоящего напротив.
Васютин. Откуда он здесь?..
***
Заметила она его, заметила. Пришлось подойти. Ксанка смотрела ясно и доверчиво. Улыбалась. Улыбка была той самой, из юности.
— Расторговалась, хозяюшка?
— Ты откуда здесь взялся?..
— Да вот… взялся. Стою и смотрю, ты или не ты…
— Я, Вася, я.
На них оборачивались. Васютин сообразил, что мужчины здесь появляются очень редко.
— Пойдем, — решительно сказал он. — Расскажешь, что и как. Или тебе тут еще постоять надо?
Ксанка махнула рукой.
— Базар сегодня никудышний, еле одну пару продала, чего тут стоять. Пошли.
Они вышли за ограду. Ксанка легко шагала впереди, держала в руке плетеную корзинку. Вызванный им патруль маячил вдалеке, ждал сигнала.
Она дошла до перекрестка и остановилась. Дома со всех четырех сторон были превращены в развалины. Васютин подумал, что здесь идеальное место — никто ничего не увидит.
— Ты как тут очутился, Васютин? Ты же на фронте должен был быть?
— А я там и был, Ксана. Призвали, потом плен, потом бежал, вот, к своим пробираюсь. Ты сама как здесь оказалась?
Она развела руками, жалобно улыбнулась.
— Да вот так и оказалась. От мужа ушла, сюда приехала, на родину, еще до войны.
— От мужа ушла? — очень натурально удивился он. — А чего так? У тебя ж ребенок был, вроде?
— Ребенок с отцом остался, в Москве школы лучше. Должен был ко мне тем летом приехать, да война началась.
— Ясно, — сказал он. — Как вообще живешь?
— Тихонько живу, очень осторожно, — вздохнула Ксанка. — Вот, вяжу потихоньку на продажу.
— А живешь-то где?
— Дом немцы забрали, так я к невестке перебралась, у меня же вся родня здесь. Говоришь, к нашим пробираешься?
— Пытаюсь. Плохо получается.
— Да уж, нелегкое это дело.
— Ксан, помоги, — вполне искренне сказал он. — Мне уже хоть в петлю. Если есть какие-то знакомые, кто документы мог бы сделать или проводить… Век не забуду, клянусь.
Она задумалась, по-детски выпятив нижнюю губу.
— Документы, говоришь, — наконец сказала она, качая корзинкой, по виду пустой.
— Что там у тебя?
— Да муки чутка выменяла, затируху сегодня сделаю, хоть поедим. Ты сам-то голодный небось?
Васютин голоден не был, но кивнул. Ксанка достала из-за пазухи краюху черного хлеба — мука пополам с толокном и корой, есть это было невозможно — протянула ему. Васютин старательно впился зубами в землистое тесто и попытался прожевать вязкую массу.
— Насчет документов я у кумы поспрошаю, она с кем-то из комендатуры живет… ну как живет, иногда поживает… может и получится что. Ты меня завтра тогда на базаре найди, расскажу, что узнала.
— На базаре будешь?
— Я там каждый день, жить же надо на что-то…
— Да, — согласился он. — Жить всем надо.
И отвернувшись от нее, высморкался. Патруль, дождавшийся знака, немедленно обступил их. У Ксанки расширились глаза, она метнулась назад, но ее уже держали двое, скрутили руки. Корзинка упала на землю, сероватый порошок рассыпался по черной грязи.
— Вы что делаете, — негодующе и очень натурально закричал Васютин. — Вы не имеете права!
Патрульные обругали его, велев замолчать. Васютин, будто в приступе ярости, взял командира патруля за воротник и потряс. Командир патруля молча отцепил его руки от своей шинели.
— Разберемся, — кинул он.