Всю дорогу Памела несла обоих крольчат в подоле фартучка, гордо выставив их перед собой, как Бриджет — чайный поднос.
— Вас не узнать, — сказал Хью, когда они устало входили в садовую калитку. — С огоньком в глазах, обласканные солнцем. Прямо как настоящие селянки.
— Не обласканные, а обожженные, — посетовала Сильви.
Садовник занимался своей работой. Звали его Старый Том («Котов так называют, — сказала Сильви. — Неужели его когда-то звали Молодой Том?»). Трудился он шесть дней в неделю, попеременно на их участке и на соседском. Соседи, семейство Коул, обращались к нему «мистер Риджли». Какое именование он предпочитал, оставалось загадкой. Дом Коулов мало чем отличался от дома Тоддов, а мистер Коул, как и Хью, служил в банке.
— Иудеи, — говорила Сильви тем же тоном, каким произносила «католики»: будто была заинтригована, но слегка сбита с толку этой экзотикой.
— По-моему, они этим не занимаются, — отвечал Хью.
Урсула только удивлялась: чем «этим»? Вот Памела, например, занималась на рояле — каждый вечер, перед ужином, бренчала гаммы, которые били по ушам.
От рождения мистер Коул носил другую фамилию, совершенно неудобоваримую — по словам его старшего сына Саймона — для английского слуха. Средний сын, Дэниел, был приятелем Мориса. Хотя их родители не дружили семьями, детям это нисколько не мешало. Саймон, «зубрила» (как отзывался о нем Морис), по понедельникам, вечерами, помогал Морису по математике. Сильви не представляла, как отблагодарить его за этот каторжный труд, — видимо, ее озадачивал еврейский вопрос.
— А вдруг они воспримут мою благодарность как оскорбление? — рассуждала она. — Если предложить ему деньги, родители, чего доброго, решат, что это намек на их пресловутую скупость. Сласти могут оказаться несовместимыми с их пищевыми ограничениями.
— Да Коулы не практикуют, — стоял на своем Хью. — Они на такие мелочи не смотрят.
— Бенджамин очень даже смотрит, — возразила Памела. — Он вчера птичье гнездо высмотрел.
С этими словами она испепелила взглядом Мориса. Он прибежал, когда они с Бенджамином любовались чудесными, голубыми в коричневую крапинку яичками, выхватил их из гнезда и разбил о валун. Думал, это очень смешно. Памела запустила брату в голову маленьким (ну ладно, средних размеров) камнем. «Получай! — выкрикнула она. — Приятно, когда тебе скорлупу разбивают?» Теперь Морис ходил с глубокой раной и синяком на виске. «Упал», — отрезал он, когда Сильви спросила, как он поранился. Обычно он не упускал случая наябедничать на Памелу, но сейчас на свет мог выплыть его собственный грех, и ему бы здорово влетело от Сильви за разорение гнезда. Когда-то, застукав его за этим занятием, мать надрала ему уши. Сильви твердила, что природу нужно «чтить», а не уничтожать, но почитание, как ни прискорбно, было не в характере Мориса.
— Он — Саймон — учится играть на скрипке, верно? — спрашивала Сильви. — Евреи очень музыкальный народ, так ведь? Может, нужно ему ноты подарить или что-нибудь в этом духе.
Эта дискуссия о риске оскорбления иудаизма велась за завтраком. На лице Хью каждый раз отражалось некоторое удивление оттого, что дети сидят с ним за одним столом. Его самого до двенадцати лет кормили в детской и не допускали за родительский стол. Он был послушным воспитанником деловитой няньки, которая соблюдала у них в Хэмпстеде строгий порядок. А Сильви, наоборот, в детстве ужинала поздно: ей подкладывали шаткую стопку подушек и давали Canard à la presse;[16] мерцание свечей, отблески столового серебра и родительские беседы навевали на нее дремоту. Детство ее, как она теперь стала подозревать, было не вполне типичным.
Старый Том распахивал двухъярусным плугом канаву, чтобы, как он объяснил, сделать новую грядку для спаржи.
Хью давно отложил «Альманах» и собирал малину, вознамерившись наполнить доверху белую эмалированную миску, хорошо знакомую девочкам: Морис в последнее время держал в ней головастиков, но Памела с Урсулой помалкивали. Налив себе стакан пива, Хью сказал:
— От садовых работ сильная жажда.
И все засмеялись. Кроме Старого Тома.
Миссис Гловер тоже вышла в сад и потребовала, чтобы Старый Том накопал картошки на гарнир к мясу. При виде крольчат она зафыркала:
— Кожа да кости — даже на жаркое не хватит.
Памела ударилась в крик и успокоилась только от глотка отцовского пива.
Они с Урсулой нашли в саду укромное местечко и устроили там гнездо: выстлали дно травой и ватой, украсили опавшими розовыми лепестками и бережно посадили туда крольчат. Памела, у которой был хороший слух, спела им колыбельную, но они и без того спали с той самой минуты, когда Джордж Гловер вручил их сестрам.